Вопросы жизни Дневник старого врача
Шрифт:
Я предложил сокращение на две степени: лекаря и доктора медицины; но мой проект не прошел, и вместо двух приняты были три степени (лекарь, доктор медицины, доктор медицины и хирургии).
Я настаивал, чтобы при факультетских экзаменах на степень требовались от экзаменующихся вместо разных дробей или отметок вроде: «удовлетворительно», «посредственно», «хорошо», «отлично» и т. п. — только две отметки или две поправки: ответа «да» и «нет» на вопросы по каждому предмету: достоин степени, на которую экзаменуется, или недостоин?
Введение демонстративных испытаний из анатомии, терапии и хирургии предложено было
Новая кафедра госпитальной хирургии и терапии, учрежденная по моему проекту в С. — Петербургской медико — хирургической академии, была принята нашею комиссиею и утверждена министерством народного просвещения для всех русских университетов.
Вот мои заслуги по делам медицинской комиссии министерства народного просвещения.
Время моего отъезда из Дерпта в Петербург мне памятно. Я не могу назвать себя робким, но есть случаи, по — видимому, весьма маловажные, которые могут привести в сильнейшее волнение мои не
рвы, до того сильное, что я невольно начинаю трусить чего — то, сам не понимая, чего. Это случалось со мною вообще редко. Но два случая я живо помню.
Один из них был в Дерпте. Когда я приготовился совсем к отъезду и опорожнил мою квартиру (4 комнаты) от всей подвижной собственности и остался совершенно один, от скуки, предстоявшей мне в течение 2–3 дней, я начал читать романы Гофмана; и лишь только начинался вечер, невыразимый страх овладевал мною, и до того сильно, что я не мог преодолеть себя, чтобы выйти в другую комнату. Мне все казалось, что там кто — то сидит или стоит. Между тем, я уже не раз читал романы Гофмана и другие повести в этом роде и никогда не замечал над собою ничего подобного.
Во второй раз я заметил над собою невыразимый страх однажды при путешествии по Швейцарии. Я шел ночью, часов в 10, в Интерлакен.
Ночь была превосходная, лунная, тихая. На шоссе, по которому я шел, мне не повстречался ни один человек; все было тихо и уединенно. Слышался только шелест листьев и журчанье ручейков. Сначала я шел бодро и весело, но мало — помалу меня начал одолевать страх; мне начало мерещиться, что кто — то идет сзади меня в некотором расстоянии. Это казалось мне до того ясно, что я невольно останавливался и ворочался назад. Наконец, не вытерпев, от страха почти побежал бегом, так что в Интерлакен пришел запыхавшись и весь в поту.
Приехав после Рождества (1841 г.) в Петербург, я должен был представиться, уже как подчиненный, Клейнмихелю.
Теперь он уже считал себя не вправе быть любезным со мною по — прежнему и принял меня уже не в кабинете, а в общей приемной зале, вместе со многими другими лицами. Оловянные глаза уже смотрели иначе, и когда я имел глупость напомнить им об обещанной мне якобы квартире, то они посмотрели на меня не по — прежнему. С этого дня я уже не видал более ни разу оловянных глаз моего начальника и, конечно, ни мало не сожалею об этом.
По присланной мне инструкции я назначался заведовать самостоятельно всем хирургическим отделением 2–го Военно — сухопутного госпиталя с званием главного врача хирургического отделения.
Врачебные и учебные мои действия по этому отделению госпиталя, заключавшему в себе до 1000 кроватей, были совершенно независимы от госпитального начальства, и только по делам госпитальной администрации я обязан был сноситься с главным доктором госпиталя.
Вместе
Осмотрев все хирургическое отделение госпиталя, я убедился в его поистине ужас наводящем положении.
Вся вентиляция огромных палат (на 60—100 кроватей) в главном каменном корпусе основывалась на длинном коридоре, а вентиляция коридора — на ретирадниках. Действительно, в коридор несло постоянно из ватерклозетов. Другие отделения госпиталя, в некотором отношении еще лучшие, помещались в деревянных отдельных домах, в каждом до 70
и более кроватей. Вентиляция в них была натуральная, без коридоров; сырость неисправимая. В гангренозном отделении, содержавшем в себе еще больных, оставшихся после лечений доктора Флорио громадными меркуриальными втираниями, сердце надрывалось видом молодых, здоровых гвардейцев с гангренозными бубонами, разрушавшими всю брюшную стенку. Палаты госпиталя были переполнены больными с рожистыми воспалениями, острогнойными отеками и гнойным диатезом.
Для операционных не было ни одного, хотя плохого, помещения.
Тряпки под припарки и компрессы переносились фельдшерами без зазрения совести от ран одного больного к другому. Лекарства, отпускавшиеся из госпитальной аптеки, были похожи на что угодно, только не на лекарства. Вместо хинина, например, сплошь да рядом отпускалась бычачья желчь, вместо рыбьего жира — какое — то иноземное масло. Хлеб и вся вообще провизия, отпускавшиеся на госпитальных, были ниже всякой критики.
Воровство было не ночное, а дневное. Смотрители и комиссары проигрывали по нескольку сот рублей в карты ежедневно. Мясной подрядчик на виду у всех развозил мясо по домам членов госпитальной конторы. Аптекарь продавал на сторону свои запасы уксуса, разных трав и т. п. В последнее время дошло и до того, что госпитальное начальство начало продавать подержанные и снятые с ран: корпию, повязки, компрессы и проч., и для этой торговой операции складывало вонючие тряпки, снятые с ран, в особые камеры, расположенные возле палат с больными.
Главный доктор госпиталя был ст[атский] сов[етник] Лоссиевский, именуемый у своих товарищей Буцефалом или Букефалом. Хотя известная французская поговорка: «grande tete, grande bete»1 — и грешит против физиологии, но нет правил, даже и физиологических, без исключения. В отношении к голове Лоссиевского физиология оказалась действительно неправою, как это окажется впоследствии.
Так как госпиталь вследствие новых учреждений подчинился теперь в учебном отношении Медико — хирургической академии, то и Лоссиевский очутился между двух начальников: президентом Медико — хирургической академии (Шлегелем) и директором военно — медицинского департамента (Дм[итрием] Клем[ентьевичем] Тарасовым).
По осмотре госпиталя я нашел множество больных, требовавших разных операций, особенно ампутаций и резекций, вскрытия глубоких фистул, извлечения секвестров и т. п.
Это были все застарелые, залежавшиеся в худом госпитале больные, зараженные уже пиемией2 или пораженные цингою от худого содержания.
Я сделал огромный промах и грубую ошибку, сильно отразившуюся потом на моей практической деятельности. Еще более чем промах, был проступок против нравственности. И промах, и проступок состояли в