Вор крупного калибра
Шрифт:
– Как дите малое, – с натянутой улыбкой произнес он. – Девчонка есть девчонка. Ладно, пошли отсюда.
Дня не прошло после этого, как школу посетил представитель ДОСАРМа, о чем-то они говорили в кабинете Петра Николаевича – сперва тет-а-тет, потом откопали из книжных завалов Вакарчука, потом долго шептались с завхозом.
Итогом данных совещаний-заседаний стало единогласное решение об учреждении при школе секции юных стрелков, да не просто, а чтобы с настоящим тиром в подвале, на месте бомбоубежища.
– Обустроим
– Честное слово, мне бы не хотелось…
Товарищ из ДОСАРМа поднял палец, призывая к тишине:
– Настрелялись, понимаю. Сам с сорок первого на передке. И все-таки придется. Надо.
Нельзя сказать, что Герман не сопротивлялся – пытался, но ровно до тех пор, пока досармовец не потерял терпение и не намекнул максимально прозрачно: пацифизм – это чуждое настроение и в настоящее время на повестке дня не стоит, по крайней мере до тех пор, пока не будет выкован ядерный щит страны.
Правда, с ружьями пока что-то не заладилось. И хлыщ Герман учил ребят прицеливанию – изготовке – хватке – дыханию – спуску курка на выхолощенных пистолетах. Было их всего три штуки, зато какие! Наган, парабеллум и крошечный, совсем детский браунинг.
Как поведал всезнающий Альберт, все эти богатства – личное боевое оружие, фронтовые сувениры, сданные на выходе в отставку полковниками и генералами.
– Я б ни за что не сдал бы, – заметил Колька, – ни в жисть.
Альберт прищурился, шикарно выпустил из носа две толстые струи дыма:
– Куда б ты делся. Светила бы статья за хранение оружия без разрешения – рванул бы сдавать, впереди собственного визга.
– Прямо щас.
– До пяти лет, – со значением добавил ученый друг, – и не условно.
Колька промолчал.
Как он ни старался, со стрельбой у него не ладилось.
Зато у Оли – очень даже. В ее ясных глазах – таких больших, доверчивых, в густых пушистых ресницах, – таилась исключительная прицельная панорама, тонкие, полупрозрачные руки демонстрировали невероятную координацию движений и твердость, отсутствующие мышцы – редкую память… так, скорее всего, нашептывал ей на ухо подонок Герман Иосифович.
– Стрельба – это монотонное занятие, – вещал он своим тихим, тараканьим голосом. – Это не беготня скопом за мячом, не размахивание кулаками. И даже не самбо. Стрелок ведет самый трудный бой: с самим собой. Хладнокровие, выдержка, глазомер – это всего лишь полдела. Главное – владеть собой и своими эмоциями… А вас, Пожарский, пока побеждает Коля – маленький мальчик, не способный справиться с собственным глупым и смешным раздражением.
Зато Оля… ох уж эта Оля. Стоило ей взять в руки пистолет – особенно жаловала она этот крошечный, курносый браунинг,
Мягкое, уверенное движение тоненького прозрачного пальчика, выстрел, и – десятка.
– Десятка, – подтвердил Вакарчук. – Гладкова, вы редкостная умница. Я думаю, вам стоит подумать о чем-то более серьезном, нежели школьный тир. Помнится, на Олимпиаде в Лос-Анджелесе…
И он гнал какую-то чушь про заморские страны, а Оля внимала ему с горящими глазами, и длилось это долго, тошнотворно долго, а закончилось обещанием:
– Если вы сможете посещать тир по вечерам, я с удовольствием научу вас интуитивной стрельбе.
«Если она еще и по вечерам будет «посещать», поубиваю обоих», – в бессильной злобе подумал Колька.
У дома встретился Санька Приходько, с хрустом жуя, предложил:
– Хочешь кальмотик? – и отсыпал из кулька сушеной свеклы.
Поблагодарив, Колька переложил ее в карман и тотчас кусочек вкуснятины запихнул в рот:
– Что, тетка Анька расщедрилась?
Санька ухмыльнулся:
– Дождешься от нее. Светке Герман подкинул на зуб.
Колька чуть не поперхнулся. Хотелось выплюнуть содержимое, но ненависть ненавистью, а свекла свеклой.
– Ну всех прикормил, садовод… – и добавил непечатное.
Санька от удивления приостановил жевание, подвигал прозрачными ушами, складывая два и два, и наконец понимающе кивнул:
– Ну да. Понимаю. Только все-таки зря, мужик-то он нормальный.
– Нормальный мужик цветочки разводить не станет, – упрямился Николай.
– Ну а эти там, как его, беса… Тимирязев.
– Это другое, – заявил Колька уверенно.
– Но все-таки не жадничает, – увещевал Санька, – луку приволок. Вон тетке герань в горшке подарил. Теперь как хорошо, моли нет.
– Она у вас с голодухи вся перемерла.
– Не. Герман преподнес, моль разбежалась, тетка и раскисла. Сидит, слезки в чашку роняет, а он ей еще и втолковывает, мол, от цветка еще и нервы успокоятся.
– Он что, тут? – насторожился Колька.
– Да вон со станции зашел, с теткой Анькой кипяток гоняет. Да и Олька заскочила. Сперва до тебя подалась, не застала, теперь у нас, Светке помогает с арифметикой…
Уже не слушая приятеля, Колька вбежал на этаж и по-хозяйски отворил хронически не закрывающуюся дверь.
Картина, представшая перед его покрасневшими глазами, была ужасна. Вокруг стола хлопотала тетка Анька Филипповна, красиво причесанная, вся какая-то отглаженная-накрахмаленная, даже помолодевшая и похорошевшая. Оля с огромными глазами, забыв о том, что перу не место во рту, и мелкая Светка, которая успевала жевать, хрустя за ушами, и восхищенно таращиться, и ненавистный Вакарчук со своим желтым чемоданом.