Ворчливая моя совесть
Шрифт:
Он останавливал прохожих, бегал от одного к другому, извинялся и повторял:
— Нет ли у вас пилочки для ногтей? На одну минуту! Нет ли у вас ножика? Чего-нибудь такого? Острого, извините…
Широкоскулое, иссеченное морщинами лицо его, казалось, пылало — обветренное, да к тому же еще и веснушками усыпанное. Улыбающиеся губы были одного цвета с лицом.
Дыша на прохожих чуть заметным запахом пива, сбив на затылок ушанку, он смущенно повторял:
— Извините, ножика перочинного у вас нет? На одну минуту! Или пилочки
Один из тех, у кого он об этом спрашивал, с напряженным вниманием вглядываясь в него, отогнул полу пальто и достал из кармана пиджака затейливый, со многими лезвиями нож. В форме рыбки.
— Я сейчас!.. Одну минуту! — воскликнул скуластый и, радостно улыбаясь, побежал в самую гущу проносящихся по проспекту машин.
Взвизгнули тормоза, испуганные и в то же время разгневанные водители почти по пояс высунулись из кабин.
Владелец ножа неторопливо пошел следом за скуластым.
Тот сидел на корточках и старательно выковыривал лезвием из смолы, которой залили трещину в асфальте, блестящую, отшлифованную многими колесами и ногами копеечку.
— Понимаете, на орле она! — поднял он улыбающееся лицо. — Шел только что, гляжу — копеечка на орле. К удаче, значит… А ковырнуть нечем. Спасибо вам!
Он протянул нож, взглянув на него перед этим, потом удивленно посмотрел еще раз и, ахнув, перевел взгляд на владельца.
— Постой, постой… — произнес он растерянно и медленно поднялся.
Десятки автомашин оглушительным нестройным хором требовали обратить на себя внимание; с перекрестка, держа, словно эстафету, полосатую палочку, бежал милиционер, на обеих сторонах проспекта, понимающе кивая головами, столпились прохожие, а двое мужчин высокого роста и примерно одного возраста, обнявшись посреди шумного праздничного мира, давились неумелым, похожим на рычанье счастливым плачем.
Стал он тогда гадать, стал думать.
Невидящими глазами глядя на собеседника…
Что делать, как поступить?..
— Забавно! — вежливо поддакивал он. — И что же?
…Может, почаще забегать за плодоягодным портвейном, вяжущим губы и развязывающим язык?..
А может, купить билет на поезд, который пересечет по диагонали все его прежние решения?..
— Вот как? Неужели?..
…Или оставаться на месте, а те, кто побойчее, пусть бегут себе навстречу вращению земного шара. Обогнув его, они все равно вернутся обратно.
Или плюнуть на все, как плюют штангисты, избавляясь вместе с плевком от лишнего веса?
— Просто невероятно!..
…Все эти планы его увяли и осыпались. Жил он как прежде, стихи свои бросал писать на середине, чужие — дочитывал до конца и начинал читать заново.
Предпоследние деньги отдавал желающим, просил у них затем взаймы, но аккуратно возвращал долг.
ЗАБАВНО! И ЧТО ЖЕ?
В море мудрости предпочитал он казаться глупцом, прослыл тем не менее глупцом и в океане глупости.
ВОТ КАК? НЕУЖЕЛИ?
Он принял твердое решение никогда больше не принимать никаких решений и ни за что им не подчиняться.
В том числе и последнему…
ПРОСТО НЕВЕРОЯТНО!
А
Сразу же, чуть ли не за спиной каменного Великана, возле которого мы назначили встречу, тускло блестит в песке некруглая лужа. Укоризненно вздохнув, я тут же превращаюсь в потный громыхающий самосвал, совершаю срочный рейс за город, к песчаному карьеру, превращаюсь там в экскаватор, высыпаю из ковша песок и, в то же мгновение снова превратившись в самосвал, на лету ловлю этот песок во вместительный свой кузов.
На темно-желтой песчаной почве зазолотела свежая заплата. Лужа засыпана.
Иду дальше. Река. А мост еще до сих пор не достроен.
Добрая половина его спешит с правого берега, как чья-то протянутая для пожатия рука. Но высокомерный левый берег здороваться не желает. Ах, так! Превращаюсь в строительное управление, звоню в центр, требую бетона и арматуры…
И вот рукопожатие состоялось. Мост прочно соединил еще недавно незнакомые друг с другом берега.
Тороплюсь дальше. В уголке неба собираются тучи. Превращаюсь в ветер. Прогоняю их.
А это парк. Но скамейки не работают, свежевыкрашены. Жарким африканским полднем присаживаюсь на каждую. Готово, краска высохла. Но брюки мои почему-то в частых голубых полосах. Превращаюсь в химчистку…
Спешу дальше. Над крутым желтым обрывом прилепилась живописная беседка. У нее словно голова закружилась… И в самом деле — какая высота, сколько не тронутого взглядом пространства!
Здесь!
Но нет… Слишком серы, заляпаны глиной, усыпаны окурками половицы. Превращаюсь в самого себя, тысячу раз, в ладонях, приношу издалека светлую воду, мою, скребу.
Медленно, устало возвращаюсь к Великану, жду смуглого вечера.
Тревога моя улеглась, сердце угомонилось. Чист и прекрасен ожидающий нас маршрут.
В метро, наперекор современным гитаристам, растягивает гармонь подвыпивший старичок.
И все вокруг улыбаются.
В самолете… Выскочив из свертка, пружинно запрыгала она, изгибая складки хромовой шеи, заголосила, запела.
И все вокруг заулыбались.
…Чтобы скоротать дорогу в неизвестные края, к месту службы, мы в складчину купили гармонь. Один из сорока, населявших теплушку, заявил, что умеет с ней обращаться, знает, где и каким пальцем необходимо нажимать.
Как отплясывали мы под его руководством на дрожащем грязном полу, а в широко распахнутых дверях вагона кружилась в это время в медлительном хороводе та самая родина, о которой нам говорили в военкомате.
…Из старого чемоданчика достаю я старый спичечный коробок, а из него потускневший полтинник. Теплая волна стыда обдает лицо, но тяжелый виноватый вздох чуть облегчает душу.
Как ходил он: насупленный, крепко прижав к себе гармонь — попробуй отбери! — и раздавал нам полтинники. Сорок полтинников. Словно выкупал ее из кабалы. А просто подарить — не догадались.