Воробей под святой кровлей
Шрифт:
Пригубив чашку, она подняла на него взгляд и усмехнулась:
— Ну, что же вы! Говорите! Скажите, что с моей внучкой подло обошлись, выжали из нее все и бросили.
— Зачем мне говорить? — сказал Кадфаэль, отстранившись немного, чтобы лучше за ней наблюдать.
Отметив, что руки ее не трясутся, дыхание ровное, а выражение на лице такое же вызывающее, как всегда, он закончил:
— Это вы и без меня хорошо знаете.
— И уже ничего не исправишь. Я пошла ей на уступку, дала один день сроку, как она хотела. А надо было и в этом отказать. Не думаете же вы, что, передавая ей ключи много лет назад, я отдала их все до единого! Вот еще! Неужели я о себе не позабочусь! Я и сейчас, когда хочу, могу порыться
Кадфаэль укладывал в сумку бинты и мази, внимательно поглядывая на Джулиану:
— А теперь вы собираетесь отдать жене Даниэля обе связки? Если бы вам хотелось поозорничать и вызвать раздоры, вы могли бы прямо на глазах у Сюзанны передать ей вашу связку.
— Озорничать мне уж осталось совсем недолго, — сказала Джулиана, внезапно помрачнев. — У меня скоро все ключи отберут, если я сама не отдам их добром. Но эти я еще придержу денек или два. Один раз они мне еще понадобятся.
Джулиана знала: это ее дом, ее семья, и, когда здесь назревали события, грозившие взрывом, разбираться в них надлежало ей самой. Чужие тут лишние.
Еще не наступил полдень, Сюзанна и Раннильт хлопотали на кухне, работы у них еще хватало, мужчины работали в мастерской. Единственную возможную свидетельницу, невестку, Джулиана отослала из дома, поручив ей сбегать за вином своего любимого крепкого сорта, из которого для нее варили пряный пунш; Джулиану как раз устраивало, что виноторговец жил далеко, на другом конце города. Оставшись одна в холле, она поднялась, тяжело опираясь на клюку, и, порывшись в складках широкой юбки, нащупала спрятанные в кармане ключи.
Дверь в комнату Сюзанны стояла открытой. В этой комнате была небольшая дверца, из которой, сделав несколько шагов через двор, можно было попасть на кухню. Оттуда до Джулианы слабо доносились голоса обеих женщин, их слов она не могла разобрать, однако по тону о многом можно было догадаться. Сюзанна, как всегда, ровным и суховатым голосом бросала короткие фразы, девушка горячилась и казалась взволнованной и огорченной. Джулиане было кое-что известно об ее затянувшейся прогулке, когда Раннильт пропадала целый день и прибежала домой только к ночи. Ей об этом никто из домашних не докладывал, она и без них узнала. Слух и зрение еще никогда не подводили ее, и она всегда узнавала даже то, чего не хотела. Выжали все и бросили, и уже ничего не исправишь! Служанка слышала скандал в холле и пришла от него в ужас, теперь она сочувствовала доброй хозяйке, которая ее пожалела. Молодежь скора на сострадание и праведное возмущение. Старикам это уже не дано.
Кладовка, уставленная большими бочками с солониной, кувшинами с маслом, кадушками с толокном и крупами, горшками с салом, увешанная пучками сушеных трав, занимала помещение, смежное с холлом; вторая смежная комната принадлежала Сюзанне. Эта дверь была заперта. Джулиана нашла в своей связке ключ, который она заказала у Печа, прежде чем отдать Сюзанне основную связку, и отперла дверь; в лицо ей пахнуло запахом трав и специй, солений и прочего съестного.
Она провела там минут десять, не больше, когда вернулась Марджери с вином и специями для приготовления пунша, которым Джулиана баловала себя на сон грядущий, но дверь к тому времени уже была надежно заперта на ключ.
— Я только что говорил этому юноше, — произнес брат Ансельм, пригоняя одну к другой гнутые деревянные пластинки так осторожно, что, казалось, едва касался их легкими пальцами, словно под руками у него было живое, трепетное тело, — если он вдруг надумает принять постриг, его с удовольствием сюда примут. Посвятить жизнь духовной музыке — что может быть лучше для него, с его-то даром? И мирские дрязги его уже не коснутся, никто больше его не тронет.
Лиливин молча склонил голову
«Вот где на нас ложится ответственность посерьезнее, чем найти ответ на вопрос, кто прав или виноват в ограблении и убийстве, случившемся в маленьком городишке, — подумал брат Кадфаэль, молча наблюдая за работой Лиливина. — Тому, кого мы в конце концов отпустим отсюда в мир, нужны более прочные доспехи, чем его пестрый наряд, чтобы защититься от превратностей судьбы».
— Способный ученик! Быстро все схватывает, — высказал свое одобрение брат Ансельм. — И очень послушный.
— Несомненно! Особенно когда занят тем, что ему нравится, — поддакнул Кадфаэль и усмехнулся, поймав быстрый взгляд Лиливина, который, встретясь с ним глазами, тотчас же потупился и вновь склонился над работой. — Попробуй поучить его буквам вместо ваших нотных крючков, тогда у него сразу поубавится рвения.
— Нет, вы ошибаетесь! У него и к чтению есть охота. Если бы нам годок позаниматься, он выучил бы и латынь.
Лиливин не поднимал головы и не открывал рта; в душе он был очень благодарен за похвалу и горел желанием усвоить все, что так щедро давал ему учитель, чье доброе слово и искренняя благожелательность еще больше усиливали в ученике это чувство; ему страстно хотелось как-нибудь отблагодарить брата Ансельма за его добро. С тех пор как забрезжила, хотя еще и слабая, вероятность его оправдания, эти добрые люди уже начали строить планы относительно его будущего. Но его место было не здесь, оно было рядом с маленькой смуглянкой, на какой бы край света ни забросила их бродячая судьба. Забросить она могла и дальше, чем на край света, могла и со света сжить, если за сорок дней, пока не истек срок убежища, не найдутся доказательства его невиновности.
Когда сумерки сгустились настолько, что работать стало невозможно, брат Ансельм велел ему достать органчик и спеть что-нибудь, подыгрывая себе на слух, чтобы похвастаться перед братом Кадфаэлем его успехами. И когда Лиливин, увлекшись, немного забылся и начал любовную песню, довольно невинную, но все же не совсем уместную в этих стенах, брат Ансельм не выказал никакой тревоги, а начал расхваливать мелодию и стихи, однако особенно ему понравилась мелодия, и он незамедлительно стал ее записывать, чтобы использовать во славу Божию.
Колокол, сзывавший к вечерне, прервал их приятные занятия. Бережно взяв в руки органчик, Лиливин торопливо убрал его на место и, догнав Кадфаэля, подергал его за рукав:
— Вы ее видели? Как там Раннильт? Не попало ей из-за меня?
— Я видел ее. Она чинила платье, была совершенно спокойна, и никто ее не обижал. Из-за тебя ей ни от кого не попало. Говорят, вчера она распевала песни за работой.
Лиливин отпустил рукав Кадфаэля со вздохом облегчения и шепотом сказал спасибо за добрые вести. А Кадфаэль пошел на вечернюю службу, сознавая в душе, что сообщил только приятную половину правды; он подумал, что нынче вечером ей, может быть, будет уже не до песен.