Воробей. Том 2
Шрифт:
Поезд остановился, проводники занялись отпиранием дверей, а на перрон повалила прямо-таки огромная толпища публики. Важные господа в мундирах с орденами, дородные купцы с лентами наград, дамы в шляпках, офицеры… И, что самое чудное — множество простого люда. Да, празднично наряженного, но простого. Рабочие в картузах и пиджаках, приказчики в шелковых рубахах, крестьяне даже. Тетки в платочках, татары в национальных одеждах, дети всех мастей… Раздвигая толпу к нашему вагону примаршеровали солдаты с духовыми инструментами — оркестровая рота томского гарнизона — и тут же, повинуясь жезлу дирижера, заиграли что-то бравурное. Полицейские стали освобождать от публики ближайшее к дверям нашего вагона пространство.
— Ваше сиятельство, —
— Спасибо, любезный, — дрожащим от волнения голосом, поблагодарил я. — Что это там за люди? Кого встречают?
— Вас-с, ваше сиятельство, — снова поклонился тот. — Начальник поезда еще с прошлой станции телеграфировал…
Вот оно что! Я и забыл о существовании в Сибири почтово-телеграфной мафии! Служащие имперской почты и телеграфисты зачастую заочно лучше друг друга знают, чем соседей по улице, на которой живут. Ну и, естественно, загодя сообщают друг другу о каких-либо значимых событиях. Например, о прибытии в столицу губернии вице-канцлера Российской Империи. А учитывая ползущие вперед паровоза слухи о грозном инспекторе, отправленном по провинциям с целью наказать непричастных и наградить невиновных, появляется вполне логичное объяснение этому пышному приему.
Настроение испортилось. Впечатление от встречи с любимым городом как-то потускнело. Свелось к обыденным уже по Санкт-Петербургу интригам. На языке даже какой-то горьковатый привкус появился. Будто летом ягоду рябины раскусил. И на сердце как-то потяжелело.
Вещи давно были собраны. Апанас с казаками постарались еще на последней перед Томском станции. Да и не мое это дело — чемоданы таскать. Придут специально назначенные люди, вынут из объемных ящиков мои пожитки, загрузят в телегу и доставят к месту, отведенному местным начальством под мое проживание. Мне перед выходом и оставалось только сунуть в карман заветный — который уже по счету — блокнот с заметками, да натянуть шляпу с перчатками.
Казаки уже у выхода. По конвойному протоколу двое из четырех сопровождающих должны выйти вперед меня. Оценить, так сказать, едрешкин корень, обстановку. Бред конечно. Какая, к дьяволу, обстановка?! Толпа там меня ждала. Море разнокалиберных голов и оркестр. И если там и есть террорист, то выявить его, вычислить среди тысяч обычных зевак, практически не реально. Так что: вдох — выдох, мысленно перекреститься, и шагнуть вперед.
Лето. Тепло. Солнце жарит, словно Томск не в Сибири находится, а где-нибудь в Египте. Но перрон в тени. Пассажирские платформы прикрыты сверху ажурной крышей. Но видно все отлично. Не кромешная тьма. Я вышел и взялся за поручень, чтоб не споткнуться невзначай при спуске, и замер. Потому что на Томском вокзале вдруг настала полная тишина. Замерли медные трубы, опустились палочки барабанщика, стихли вопли детей и окрики полицейских. Только трудяга — паровоз продолжал как-то приглушенно пыхать где-то впереди, но и он будто бы был частью этой тишины.
Мать моя — женщина! Что происходит?
— Герман Густавыч! Благодетель! — завопила вдруг в этой невероятной тиши какая-то тетка из толпы. — С возвращением домой!
— Ура, его высокопревосходительству! — зычно скомандовал незнакомый офицер в мундире полковника. И вся эта невероятная орда людей заорала так, словно неделю репетировала:
— Ура!
Да так, что в один миг уши заложило, а стекла в крыше над перронами тоненько задребезжали.
— Ура!
Все не унимался народ. А меня попустило. Дошло, наконец, что пришли сюда все эти люди не по наущению местных властей, а по зову сердца. И что мне тут рады. Что меня тут любят, и очень-очень рады видеть.
— Ура! — третий раз прогрохотала толпа, и тут только разглядел я людей, стоящих впереди, возле спуска из вагона. Заметно постарейшего, почти полностью седого уже Фризеля, какого-то незнакомого чиновника в мундире действительного статского советника — видимо нового Томского губернатора
Чайковский! Его сына, композитора Петра Ильича, я довольно часто в столице видел. Покровительствовал даже по мере сил. Средств подкидывал. Их семья, с тех пор, как Илья Петрович возглавил Томский железоделательный завод, не бедствовала. Жалование у отставного инженер-генерала-майора было многим министрам на зависть. Плюс еще проценты с доходов предприятия, как акционера. Иной год и до тридцати тысяч приносил. Гигантская по нынешним временам сумма.
Но одно дело здесь, и совсем другое — в Санкт-Петербурге. Все-таки столица — довольно дорогое место для жительства. То, что в Томске копейку стоит, в Питере — гривенник. Потому и от помощи начинающий композитор не отказывался. Понимал, что в моем к нему расположении, не так его талант виновен, как некие обязательства, связывающие меня с его батюшкой.
Восемьдесят лет в этом году Илье Петровичу в конце июля случилось. Многие в такие годы уже в развалин превращаются. Только и могут, что на солнышке сидеть, да былые подвиги вспоминать. Но, нет. Наш генерал не таков! Его энергии молодые завидуют. С завода сообщают, господин директор утро начинает с того, чтоб по цехам пробежаться. В каждую дырку заглянуть, да на лица рабочих взглянуть. А сколько он денег с акционеров на обеспечение достойной жизни работяг вытянул, не вышептать! Писали, в наш рабочий поселок при заводе даже иностранцы приезжали. Вроде как опыт перенимать.
От братьев Нобилей человек точно приезжал. Но это уже я в том виновен. Расписал шведам, как у нас все устроено, и какую мы с того отдачу имеем. Все же связано. Как человек живет, как отдыхает, так и работать будет. А о том, что на места новых рабочих, буде такие появляются, у нас конкурс до пяти человек на одно, и говорить излишне. Оно и так понятно. Так, как у нас, в Сибири нигде больше не зарабатывают. Даже с хваленых Асташьевских приисков люди приходят, сравнивают.
Гордость, опять же. Лидер Сибирской индустриализации. Рельсами, на нашем заводе выделанными, чуть не весь путь от Красноярска до Тюмени выложен. Есть у тебя в усадьбе топор? Так в трех хозяйствах из каждых пяти весь инструмент наше клеймо имеет. Сейчас вот узкоколейку до Шорских месторождений дотягивают. Чугун там давно уже варят. Но прежде чушки чугунные к навигации накапливали, и на баржах по Томи летом к заводу тянули. Теперь круглогодично сырье поставляться будет. Ну и людей попутно перевозить. С тех пор, как Государь концессии на Алтайские месторождения дозволил частным людям продавать, в Шории и на Алтае много чего по наоткрывалось. Чуйский тракт чуть ли не в шоссе превратился. Из Чуйской степи серебро и свинец везут. В Кош-Агаче, где я, помнится, церковь православную закладывал, центр торговли с Монголией выстроили. Со знаменитой Нижегородской ярмаркой конечно не сравнить, но торговые обороты каждый год удваиваются.
За прошлый год в отчете губернатора цифра в пять миллионов рублей серебром фигурировала. Реально сколько одному Господу ведомо. Купцы — они народ такой, своеобразный. Кто-то последние штаны продаст, чтоб кичиться потом своей небывалой оборотистостью, другой — копеечку к копеечке складывает, каждый рубль в лицо знает. Из такого сведения о его торговле выудить, только, наверное, жандармским дознавателям по силам.
Улалай в средних размеров городок превратился. Место удобное, хоть и чуть в стороне от тракта. Там уже только православных церквей штук пять имеется. И Южно-Алтайское гражданское правление. А еще больница и казармы казачьей дежурной смены. Томский городовой казачий полк крепко границу стережет, хотя в крепости, что мы в Чуйской степи начинали строить, давно уже в качестве гарнизона регулярные войска с пушками.