Воробьишко. Рассказы с вопросами и ответами для почемучек
Шрифт:
– Хорошо, – сказал Миша и покорно ушёл к себе. Там он написал о часах мамины слова:
Часы тикают звучно,но дальше ничего не мог придумать, а уж как старался, даже подбородок себе выпачкал чернилами, не только пальцы.
И вдруг, – как будто кто-то подсказал ему, – он придумал четвёртую строку:
А мне всё-таки скучно!Это правда: Мише было очень скучно, но когда он
Он вскочил и стремглав помчался к папе, но папа – хитрый человек! – запер дверь кабинета. Миша постучал.
– Кто там? – спросил папа из-за двери.
– Открой скорее, – горячо сказал Миша, – это я. Я стихи написал, очень ловко.
– Поздравляю, продолжай, – пробормотал папа.
– Так я хочу прочитать тебе!
– После прочитаешь…
– Я сейчас хочу!
– Мишка, отстань!
Миша наклонился к скважине дверного замка и прочитал стихи, но вышло так, как будто он в колодец кричал, – папа не ответил ему.
Это окончательно обидело Мишу, он снова тихонько ушёл в свою комнату, минуту постоял у окна, прижав лоб к холодному стеклу, а потом сел за стол и начал писать то, что думал.
«Папа обманул меня, что если писать дневник, так будет интересно, – ничего не будет. Это он, чтобы я ему не мешал. Уж я знаю. Когда мама сердится, он называет маму злая курица, а сам тоже. Вчера я играл в кегли его серебряным портсигаром, так он рассердился получше мамы. А сам говорит. Они оба такие. Когда Нина Петровна, которая поёт, разбила чашку, так они сказали: это ничего и пустяки, а когда я чего-нибудь разбиваю, так они говорят сто слов».
Вспомнив, как несправедливо обращаются с ним папа и мама, Миша едва не заплакал, так жалко ему стало и себя и папу с мамой; оба они такие хорошие, а с ним не умеют хорошо вести себя.
Он встал и снова подошёл к окну: на карнизе сидел, ощипываясь, мокрый воробей. Миша долго смотрел, как он прихорашивается, разглаживая жёлтым носом русые свои перья, около носа они заершились у него, точно усы у папы.
Потом Миша подумал стихами:
Ножки у птичкиТонкие, как спички.Глазки – точно бусинки,Русенькие усики.Дальше стихами не думалось, но и этого было достаточно. Миша почувствовал гордость собою, подбежал к столу, записал стихи и приписал ещё:
«Стихи писать очень просто, нужно только посмотреть на что-нибудь, вот и всё, а они уж сами сложатся. Пускай папа не форсит, я тоже захочу, так буду писать книжки, да ещё стихами. Научусь ставить знаки препинания и «ять» где надо, вот и буду. Рама, мама, упряма, дама. Из этого тоже можно сделать стихи, а я не хочу. Я не буду писать стихи и дневник тоже. Если вам не интересно, так и мне тоже, и не надо заставлять меня писать. И, пожалуйста, не приставайте ко мне».
Мише стало так грустно, что он чуть-чуть не заплакал, но в это время пришла учительница Ксения Ивановна, маленькая, румяная, с жемчужными капельками
– Здравствуй, – сказала она. – Отчего ты такой надутый?
Миша важно нахмурил брови:
– Не мешайте мне! – проговорил он папиным голосом и написал в тетрадке:
«Папа называет учительницу курносенькой девчушкой и что ей ещё надо в куклы играть».
– Что с тобой? – удивилась учительница, растирая кукольными лапками свои розовые щёки. – Что ты пишешь?
– Нельзя сказать, – ответил Миша. – Это папа велел написать дневник и всё интересное, о чём я думаю. Обо всём.
– Что же ты придумал интересного? – спросила учительница, заглянув в тетрадку.
– Ещё ничего нет, только стихи, – сказал Миша.
– Ошибок-то, ошибок! – воскликнула учительница. – Стихи, да. Ну, это, конечно, папа сочинил, а не ты…
Миша снова обиделся: что такое? Никто не верит ему! И сказал учительнице:
– Если так, тогда я не буду заниматься!
– Это почему?
– Потому, что не буду!
Тут учительница прочитала то, что Миша написал о ней, покраснела, взглянула в зеркало и тоже обиделась:
– Ах ты, и про меня написал, вот как! Это правда, что папа говорит?
– Вы думаете, он вас боится? – спросил Миша.
Учительница подумала, ещё раз взглянула в зеркало и сказала:
– Так не хочешь заниматься?
– Нет.
– Хорошо. Пойду спрошу, как посмотрит на это мама.
Она ушла.
Миша посмотрел вслед ей и стал писать: «Я накапризничал Ксении Ивановне, как мама папе, пусть она не пристаёт и не мешает. Если меня никто не любит, то всё равно. Потом я извинюсь перед учительницей и тоже запишу в тетрадку. И буду писать целый день, как папа, и никто меня не увидит. И обедать не буду никогда, даже когда на сладкое печёные яблоки. Не буду ночью спать, всё пишу-пишу, и пусть мама утром говорит мне, как папе, что я изведусь и у меня будут нервы. И плачет. А мне всё равно. Если меня никто не любит, так уж всё равно».
Он едва успел дописать, как в комнату вошла мама с Ксенией Ивановной; мама молча взяла у него тетрадку, и её милые глаза, улыбаясь, стали читать Мишины мысли.
– Господи, – тихонько воскликнула она. – Ах, какой… Нет, это нужно показать отцу!
Она ушла с тетрадкой в руках.
«Накажут!» – подумал Миша и спросил учительницу:
– Наябедничали?
– Но если ты не слушаешься…
– Я не лошадь, чтобы слушаться…
– Миша! – вскричала учительница, но Миша сердито продолжал:
– Я не могу учиться и думать обо всём и всё записывать…
Он мог бы сказать ещё многое, но вошла горничная и сказала, что его зовёт папа.
– Слушай-ка, брат! – заговорил папа, придерживая ладонью усы, чтобы они не шевелились, а в другой руке зажав Мишину тетрадку, – поди-ка сюда!
Папины серые глаза светились весело, а мама лежала на диване, уткнув голову в кучу маленьких подушек, и плечи её дрожали, как будто она смеялась.
«Не накажут», – догадался Миша.
Папа поставил его перед собой, сжал коленями и, приподняв пальцем Мишин подбородок, спросил: