Ворон на снегу
Шрифт:
Карантин длился две недели. Завтрак и обед дневальные приносили в барак в деревянных кадушках. Вставляли берёзовую палку в проушины кадушки и так несли. Мороженая картошка и мороженая капуста в чуть тёплом постном бульоне. Охотников закосить лишнюю порцию было достаточно. Расправа наступала незамедлительно. Процедура расправы не отличалась выдумкой, была традиционной: «закошенную» алюминиевую миску дневальный надевал на голову несчастного воришки и содержимое тщательно растиралось.
Миша Савицкий сперва вылавливал картошку, потом зелёные листки капусты, а тогда уж выпивал подсоленную жижу,
Карантин кончился. Повели колонной за зону на работу. Разговор один: какую теперь пайку гражданин начальник начислит и улучшится ли баланда. Работа состояла в том, чтобы перебирать стылые, капустные кочаны, хранившиеся буртами среди колхозного поля. Оледеневшие кочаны надо было высекать из приваленной снегом кучи лопатой или ломом. Освобождённый от ледяной корки кочан перекинь в сколоченный из соснового горбыльника коробок, приедет на лошади расконвоированный зэк и свезёт капусту в столовую поварам, которые приготовят обитателям зоны еду. Едоков, пожалуй, не одна тысяча, сколько же это надо кочанов! Поле колхозное, кочаны колхозные, а едоки зэки, невесть откуда родом и откуда согнанные.
Стылый кочан пронизан льдом так плотно, что подобен огромной булыжине, на ногу уронишь – от боли запрыгаешь. По ботанике в школе проходили, что этот растительный продукт родом из какой-то очень далёкой тёплой страны, кажется, из Индии, где никому не приходит в голову есть её – бананов и ананасов для того полно (на картинках доводилось видеть), – тем более мороженую. Скажи дикому индусу, чей интеллект на уровне обезьяны, живущей рядом с ним на дереве – расхохочется, живот надорвёт.
За краем поля опускается серое, дымчатое небо, туда уходят облака. Тоска охватывает, сжимает грудь, когда глядишь вдаль. Замечаю, все зэки стараются не глядеть на горизонт, борясь с чувством тоски, и оттого срывают друг на друге злое раздражение.
– Ты, падла вонючая, чего шарашишься под ногами? Ломиком вот поглажу!
– Я тебя вперёд ломиком! А потом схаваю. Вот будет обед всей бригаде!
– Зенки раскрой, кого тянешь, фраер колхозный!
– Всё! Всё, ты отжил! Ещё раз болтанёшь и записывайся в покойники.
Но до физического боя дело не доходит. У конвоиров на виду. И вообще мериться мускульной силой в бригаде желания особого нет ни у кого, а словесная перепалка нужна, очень нужна, и чем круче, тем полнее разряжает душу.
Наступивший апрель не принёс тепла. Холод и ветер. Весна, казалось, забыла про эту лесостепную местность, хотя сперва и напомнила о себе малыми проталинами. Конвойные не запрещали нам поддерживать возле сарая скромный костерок, куда можно было подсунуть озябшие ноги и подвялить, подкоптить на палке капустный листок. А что – тоже харч. Вот соли бы ещё! Но соль – дефицит страшенный. В столовке-то баланду дают почти несолёную. Вольняшки приносят соль в спичечных коробках, она тёмная, будто только что из солевого карьера добытая, крупнозернистая, за коробок выменивают нечиненую рубаху иль какую иную толковую вещь.
У Миши срок маленький – семь месяцев. Он подсчитывал: в январе его взяли, в
Мише пришла посылка – фанерный ящичек с сухарями и сушёной клубникой. Он поделился с бригадой – каждому по два сухаря и по горстке ягод. Я отправил домой письмо, указал обратный адрес, ничего не просил, но знал, что мама сразу же соберёт посылку в таком же вот фанерном ящичке и отправит.
Бригада только что вернулась в зону с работы, я сидел в бараке, размотав отсыревшие портянки, давно не стиранные, ожидал, когда объявят выход на ужин.
– Тебя, шкет, на КПП вызывают. Дуй галопом! – сказал дневальный, поддав, как и полагается, затрещину.
Я так и решил: уведомят сейчас о присланной посылке.
Прибегаю впопыхах на вахту.
– Вон к окошку иди, – направил дежурный.
Окошко в стене малое. К тому же оно было густо зарешечено толстой арматурой. Открылось окно, и я увидел по ту сторону маму. Широкое мамино лицо, обрамлённое тёмным вязаным платком, было страдающе-угодливым, печально улыбающимся. Сделались колики в груди. Я с трудом сдерживался, чтобы не зарыдать от жалости к маме. Я стал тоже улыбаться, бодрясь. Внутренние слёзы давили грудь и горло. И так мы стояли, разделённые решёткой в квадратном оконце.
– Носки я шерстяные принесла. Чаще стирай их, теплее будут. Стирать-то у вас есть где? Печатку мыла принесла. Рубашку толстую нательную тоже принесла, и её чаще стирай. А варенье на сон ешь, оно от простуды, малиновое…
Я боялся, что мама спросит, сколько мне судья дал, и потому бодрился пуще, навлекал на себя ухарский вид. И только кивал, рот не открывал.
Мама обходила вопрос о сроке. Она или уже всё знала или же не знала и тоже боялась узнать срок, на который разлучена с сыном своим непутёвым.
Я говорю, кивал и натянуто улыбался, рот не открывал, потому что, разомкнув рот, я уже не смогу сдержать то, что спёрлось в горле. По голосу мама узнает, насколько её сын слаб и беззащитен.
Потом я не мог вспомнить, успел ли я за пятнадцатиминутное свидание (а может и не пятнадцатиминутное, может меньше, но не больше), что сказать маме или так и промолчал, натянуто бодрясь и показно улыбаясь. Дежурный закрыл оконце, за передачей он велел зайти в комнату, тут же, при КПП. Здесь очередь за посылками была большая, один пацан из нашего барака – Таран Махмудов, пропустил меня, подмигнув, громко сказал, чтобы все стоявшие в очереди слышали:
– Толян, я на тебя очередь занял, вставай сюда вот.
Лицо у Тарана распорото в драке стеклом по правой щеке и оттого он кажется свирепым, но фактически нормальный пацан, даже мягковат характером.
Вернулся я в барак, когда бригада уже отужинала, все были по нарам.
Не было на нарах лишь Миши, мне сказали, что он в столовой караулит мою порцию. Я побежал в столовую. В тамбуре темно, я столкнулся с длинной фигурой, которая, выпустив струю сочного угрожающего мата, двинула конечностью, я успел вывернуться от удара. Так всегда поступает с одиночными опоздавшими дежурный по столовой.