Ворон
Шрифт:
Нарастал, пригибал его к полу монотонный гул в котором проступали отдельные вопли. Так, ничего не видя, задыхаясь, оглушенный этим гулом и воплями, шел он час, другой, третий — быть может, и гораздо больше времени. Раньше то он думал, что тут начнутся какие-то подвиги, но ничего не было, никто на него не окликал, никто не нападал. Вот услышал Сильнэма какой-то свитящий звук, обернулся и увидел, в болезненно белом, жгущем глаза свете, что это ползет отвратительный полупрозрачный слизень — он был нескольких метров в высоту, и все время пульсировал, как некое чудовищное подобие сердца. За ним оставался
Эти образы были отвратительны, но они были и сильны — они вытесняли прошлое, они поглощали внимание. А как тяжело было сквозь этот, продирающий до костей монотонный рокот вспоминать ЕЕ голос!
Дальнейшее было уже совершеннейшим бредом, и несчастный мог вспомнить только отдельные куски — то он бежал в каком-то жарком сиянии, то падал куда-то; то проносились рядом с ним со злобливым хохотом демоны, ранили его острыми крыльями. Он помнил туннель, с потолка которого сочилась кровь, а под ногами лежали измолотые куски мяса. Он помнил, как в жару, пробирался по этому корридору, а навстречу ему неслись уродливые создания: у каждого из них было по многу голов, вырывались клешни и щупальцы — они выкрикивали проклятия, неслись на эльфа — а тот рубил их своим ржавым клинком — поначалу легкая победа радовала его — они валились к его ногам десятками; он, не получив ни одной раны, перебирался через их трупы, шел дальше. Но бежали все новые и новые, и конца-краю им не было. Потом он бил с ожесточением; потом, чувствуя, что весь залит кровью, увяз в этих телах ногами, повалился. Потом было падение в черную пропасть; навстречу дул ледяной ветер — и все шептал ему что-то на ухо…
И вот он достиг дна. Вверх взметались черные своды, а между ними клочками рвалось болезненно яркое, мервенное свечение. Гудение было нестерпимым, дрожал пол. Откуда-то сверху, на цепях, свешивались железные клетки, со скрипом покачивались от сухого, душного ветра. В каждой из клети сидело какое-нибудь отвратительное создания: в них еще можно было узнать эльфийские черты, но на эти благородные линии отвратительными буграми наплывали куски зеленовато-рыхлой плоти; многочисленные шрамы рассекали их едва ли не надвое… у некоторых сраслись глаза, у некоторых рот был на уровне носа, у иных изо лба торчали клыки и сочилась из них кровь.
И тогда Сильнэм стал звать братьев возлюбленной своей по именам, ибо сердцем чувствовал, что они где-то поблизости. И вот из одной дальней клетки пришел к нему в ответ жалобный, полный страдания стон — бросился туда юноша. Три брата были заключены в одну клетку, и мало уже напоминали тех яснооких, добрых эльфов, которых знал Сильнэм — только боль в них теперь и осталось: тела были изуродованы, лица перекосились, а из искривленных ртов прорывались клыки. Они ухватились своими когтистыми лапами за прутья и, что было сил, трясли их.
Сильнэм простонал:
— Сейчас я подумаю, как бы освободить вас… Вы, только не отчаивайтесь… Мы выберемся — звезды вас излечат.
Тут он обнаружил, что его ржавый клинок все еще при нем; тогда он подошел к клети, намериваясь перерубить замок — случайно взглянул в эти перекошенные, кровоточащие морды, в эти выпученные красные глазищи, и понял,
Сильнэму стало совсем плохо: он попятился, он развернулся, хотел бежать, да так и замер пораженный: между клеток освободилось свободное пространство, и там на залитом кровью железном полу стоял тот самый черный всадник, которого он встретил, когда в первый раз увидел врата Утомно.
Но самое то жуткое было в том, что всадник держал в ручищах своих Деву — Возлюбленную Сильнэма. Она была без чувств, и золотистые волосы ее, точно окошко, в иной счастливый мир, плотною волною свешивались к полу.
Всадник говорил угрюмым, холодным голосом:
— Я думал, что одному тебе здесь будет скучно! Вот только что принес ее от вашей стоянки!..
— Н-Е-Т!!! — с отчаянным воплем бросился Сильнэм на это создание.
Стоило только всаднику махнуть рукою, как ноги юноши приросли к полу. Он помнил, как рвался к ней, как пытался хоть раз мечом взмахнуть — все было тщетно, все тело какой-то железной коростой покрылось… Сначала он выкрикивал угрозы, потом от ненависти разум его совсем помутился, и он мог только рычать как зверь…
Очнулся он уже в клети, в нескольких метрах над полом. От постоянного гуденья, от мертвенного, раскаленными иглами до мозга пронзающего света, от тяжелого, сдавливающего воздуха, от воплей, у него кружилась, голова, он чувствовал, что воздух прожигает его кожу, и как-то в нем все меняется, шелушится, выворачивается наизнанку, трещит.
И, вдруг, он услышал слабый стон — узнал — это же Она! Глянул — с ужасом — завопил от новой боли: она покачивалась в соседней с ним клетки, все тело ее, и лицо было обезображено шрамами, из них сочился гной, плоть надувалась буграми, которые наползали друг на друга; и была гнилостно-зеленого цвета, один глаз вытек, другой вылупился, точно куриное яйцо, пронзенное кровавыми жилами.
Тогда он закрыл глаза и позвал ее по имени — услышал стон — вытянул к ней руку — и тут почувствовал, как вцепилась она в него своими когтями — прогрызла до самой кости. Он не чувствовал боли телесной — куда страшнее было душевное страдание. Он повалился лицом на дно клети, которое все заполненно было кусками гниющего мяса, даже и не чувствуя того, уткнулся в них лицом и пролежал так неведомо сколько времени.
Он все ждал, что что-то изменится, часы сменялись часами, проходили дни, недели, месяцы, а клетки все так же поскрипывали, все так же ревели, становились все более уродливыми их обитатели.
Поначалу то он еще и о звездах грезил, и о том, как освободит ЕЕ, но постепенно чувство ненависти вытеснило все это — не было уж ничего кроме этой жажды разрушать, бить, рвать. Ничего не изменялось… ничего не изменялось месяцами — и он все больше сходил с ума; уже не было связанных мыслей — только эта злоба затравленного, забитого зверя. Поначалу он еще хотел отказаться от еды — от того зловонного, кишащего червями мясо, которое месил на дне своей клети — однако, после приступов ярости, он каждый раз впадал в забытье, а потом обнаруживал себя, уже уткнувшимся лицом в эту гадость, уже сытым, с набитым желудком.