Ворона
Шрифт:
Однако обеденные мучения не всегда заканчивались счастливо – приходилось глотать эти «заразы», давясь и обливаясь слезами…
Конечно, ни о каком нравственном выборе – есть или не есть мясную пищу по принципу «не убий» в столь раннем возрасте – речь тогда не шла, и откуда берётся мясо, я не задумывалась (возможно, и на деревьях растёт). Просто мой детский организм интуитивно протестовал против неудобоваримой, неприятно пахнущей пищи.
Не шли мне на пользу мясо и бульоны из синих, страшных кур: плохое самочувствие только усугублялось, и, наверное, я действительно не смогла бы ходить в школу, если бы мне не удалили гланды.
Однажды, когда мои одноклассники дружно бегали за баскетбольным мячом, острое желание двигаться, резвиться появилось и у меня.
Но не выдержало больное сердце даже малой физической нагрузки – скорая помощь едва успела откачать незадачливую «физкультурницу».
– В следующий раз, когда решишь умереть, изволь бегать у себя дома или во дворе – я не хочу сидеть в тюрьме! – прошипела классная руководительница, когда я вновь появилась в школе.
Ещё страшнее были прививки. Каждый раз после укола под лопатку не менее недели с высокой температурой я проводила в постели – иммунитетом организм мой практически не обладал.
С раннего детства из-за постоянных болезней изолированная от своих сверстников, в школе я испытывала трудности с общением. В шумных играх на переменах участия не принимала, ни с кем не дружила и, пребывая в одиночестве, чувствовала себя хрупким птенцом, случайно выпавшим из тёплого, уютного гнезда, где меня постоянно окружала трепетная родительская забота, в мир, где правят жестокость, ненависть, зависть, цинизм. Тощая, бледная, с сильнейшей близорукостью, «глиста в очках», «кобра очкастая» – эти прозвища получила я от издевавшихся надо мной одноклассников. Они устроили мне настоящую травлю: придумывали обидные шутки, дразнилки, обливали тетради и школьную форму чернилами, приклеивали на спину бумажки с оскорблениями, а после уроков, по пути домой, старались толкнуть в глубокий сугроб или пробежаться рядом по лужам, дабы обрызгать грязью мою одежду.
Неправда, что все дети безгрешны: звериным нюхом чуя всех, кто на них непохож, они изгоняют чужака из стаи.
Учительница же не только не наказывала моих мучителей, но и сама смеялась вместе с ними, негласно разрешая унижать любого, кто от них отличался. Я же была «белой вороной», по её понятиям, практически врагом народа – ребёнком из интеллигентной семьи, «с чуждым для социалистического трудового общества» менталитетом, мировоззрением и воспитанием. В этом она была непоколебимо уверена, поскольку ещё «великий пролетарский» вождь когда-то, на заре советской власти, заявлял: «Интеллигенция – это не мозг нации, а г… но».
И для «широких народных масс» интеллигенция на долгие годы осталась «гнилой», «вшивой»; «надклассово чуждым» интеллигентом в шляпе, который «ещё и очки нацепил», и «рук замарать боится», всегда возвышался мускулистый революционный гегемон – «хозяин страны» в кепке набекрень, с «мозолистыми» ладонями, папироской в зубах, гордо и презрительно сплёвывающий сквозь зубы: «Мы академий ваших не кончали!».
Дети же «гегемона» – малолетние «Шариковы» – не знали другого способа возвыситься, как издеваться над теми, кто слабее, по принципу «уж мы душили их, душили».
Узнав однажды, что после уроков вместо сбора металлолома я собираюсь на занятия
– Дети! Смотрите! Она не хочет приносить пользу обществу, не хочет собирать металлолом, необходимый нашей стране для победы над американским империализмом! Она на скрипке пиликает! Интеллихэнтка… Ручки замарать боится! А ну-ка расскажи, чему тебя в музыкалке той учат – ножки задирать?
Сколько же, мягко говоря, «навоза» было в голове у этой женщины, способной тоннами вываливать его на голову восьмилетнего ребёнка!
Выражение «пиликать в музыкалке, ножки задирать» стало своеобразным школьным, как сейчас говорят, «мемом». Теперь, завидев меня, мучители всем стадом орали: «Кыш отседа – пиликать, ножки задирать!»
На переменах я старалась спрятаться в какой-нибудь угол, надеясь, что никто меня там не увидит, или отсидеться на другом этаже, в гардеробе… Не было надежды и на то, что я буду в безопасности хотя бы во время урока. Ибо каждый урок превращался в ад.
Из-за врождённой стеснительности, даже зная правильные ответы, на вопросы учителя я не отвечала, понимая: стоит открыть рот, как все обязательно будут надо мной смеяться. Что бы я ни делала, всё вызывало злобный смех. Однажды я спросила мальчиков, почему они не оставят меня в покое. Ответ сопровождался долгим циничным ржанием: «Ты же из „недобитых“ – „барон фон дер Пшик отведал русский шпик“! Мы будем счастливы, когда ты наконец сдохнешь!»
Чем больше меня дразнили, тем больше я замыкалась в себе, но никому никогда не жаловалась. Если меня спрашивали, как дела в школе, просто пересказывала истории из жизни одноклассников, как будто участвовала в этих событиях. Врать было противно, унизительно, но как поступить, чтобы не расстраивать родителей, я не знала. Ведь лучше примириться с тяготами собственной жизни, чем быть причиной страдания других людей.
– Очень странный ребёнок, не от мира сего! – говорила на родительских собраниях классная руководительница. – Похоже, дефективный! Она не играет с другими, ведёт себя не как все! Смотрит на вас и не видит! Всё время в себе! Когда другие дети смеются – она плачет!
И действительно, мне самой казалось, что этот жестокий, злобный мир, окружающий меня в школе, – не мой, чужой, я не принадлежу ему.
В те годы у детей была своего рода мода на жестокость. Мальчишки мучили животных, особенно доставалось кошкам, мучили нещадно, всем двором. Несчастные создания подвергали «гестаповским» пыткам, затем торжественно казнили. Так малолетние садисты проверяли себя на «мужественность»: смогут или нет… А после жестоких истязаний с руками, выпачканными кровью, совершенно не чувствовали за собой никакой вины, словно все человеческие чувства – сострадание, милосердие, любовь – были у них от рождения заморожены.
Впрочем, и воспитывались они, как правило, в семьях бывших уголовников, где были стёрты все морально-нравственные барьеры. Семей таких было множество: ведь в 1953-м по амнистии на свободу вышли миллион двести тысяч бандитов-рецидивистов, отсидевшихся во время войны в лагерях!
Стремительно разваливался ГУЛАГ, и бывшие осуждённые, надзиратели, вертухаи оказались «не у дел» – без работы, жилья, семей. В это же самое время множество женщин, оставшихся одинокими после войны, страстно мечтали стать матерями, создать свои семьи! Долго выбирать женихов не приходилось…