Ворота Сурожского моря
Шрифт:
– Эх, помыться бы.
Валуй оглянулся на охранников. Помыться бы, конечно, не помешало. Турки не особо беспокоились о чистоте пленников, и гребцам удавалось смыть хотя бы самую большую грязь не чаще раза-двух в месяц. Но мысль мелькнула совсем другая:
– А давай споем.
Борзята с сомнением глянул туда же. Азабы не привечали шум из шалашей. Могли и избить особого громкого невольника. Но братишка смотрел на него твердо, явно не рассчитывая на отказ. И он решился:
– А давай.
Валуй заложил руку за голову, и притихший шалаш заполнил его густой низкий голос:
– Ай, да ты, калинушка… Ай, да размалинушка…»
Брат, оглядываясь на часовых, подхватил негромко:
– Ой, да ты не стой,
Азабы замерли, вытянув шеи и прислушиваясь. А к песне присоединялись один за другим товарищи из шалаша. И вот уже полилась привольно, подхваченная десятками голосов, разрастаясь под черным, затянутым тучами, чужим небом:
«Ой, да не спущай листья во сине море,Ой, да во синем море корабель плывет.Ой, да во синем море корабель плывет,Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет.Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет,Ой, да как на том корабле сотня казаков-солдат.Ой, да как на том корабле сотня казаков-солдат,Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят».Валуй тянул слова знакомой с детства песни, а на глаза сами собой наворачивались слезы. Еще никогда в плену они не пели так свободно, замирая духом от восторга, чувствуя себя единой силой. И не рабов турецких, а вольных людей. Раздвинулись стены маленького шалаша, на всю ширь полетела песня. Подхватили ее жители других шалашей, в добрую сотню глоток выводили невольники немудреную историю. Азабы вскочили, оглядываясь. Напряженные руки подхватили ружья, только что мирно лежащие рядом. Но с места не двинулись. Вовремя сообразили, что не существует сейчас в мире силы, способной остановить непонятную русскую песню. Даже убивай их в этот момент, будут кричать, с кровью выплевывая слова. Не замолчат, не сдадутся. И азабы снова настороженно присели, оставив ружья на коленях.
«Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят,Ой, да как один да из них Богу молится.Ой, да как один да из них Богу молится,Ой, да Богу молится, домой просится.Ой, да Богу молится, домой просится,Ой, да ты, командир молодой, ой да отпусти меня домой.Ой, да отпусти меня домой,Ой, да к отцу с матерью родной.Ой, да к отцу с матерью родной,Ко жене молодойОй, да ко жене молодой,К малым детушкам.Ой, да к малым детушкам,Мал олетушкам.Ой, да ты, калинушка, ой да размалинушка,Ой, да ты не стой да не стой на горе крутой».Это была их победа. Первая, самая важная. Песня затихла, но еще долго казалось казакам, что переливаются ее отголоски по дальним окраинам вечного, ныне враждебного всем христианам города. И слышат ее слова все обиженные и угнетенные люди древнего Царьграда.
Дождавшись последних слов песни, охранники словно расслабились. Оглядываясь на притихшие шалаши, азабы снова взялись
– Мы здесь не останемся. Уже скоро, братишка.
И столько уверенности прозвучало в его словах, что Борзята в тот момент поверил бесповоротно. С этого вечера братья еще усердней взялись разрабатывать план побега.
Этот рейс на каторге стал одним из многих, в который братья уходили с надеждой напороться на казачьи струги. Или на шторм, что потопит галеру. А они с братом выплывут и спасутся. И хоть понимали умом – ножные цепи не оставляют шанса выжить, но хотелось безудержно. Валуй думал: «Лучше уж ко дну, но свободными, чем до самой смерти в кандалах». И сбылось же, еще лучше исполнилось, чем в самых смелых мечтах. Скажи потом, что напрасно надеялся. Не напрасно. Сам укреплялся в мыслях, и брат, утвердившись надеждой, легче плен переносил. Да и другие, глядя на не сдающихся Лукиных, крепче становились.
За спиной заелозил брательник: здоровый, но исхудавший мужик, словно в насмешку прозванный Малютой [46] , поджал его со спины. Поднявшись на локте, Борзята ткнул брата в бок кулаком:
– Дай подняться.
Старший Лукин охотно подвинулся. Где-то за стенкой звонко вскричал голосистый петух. Брат, выбираясь из-за Валуя, кивнул туда головой.
– Во как заливает, сразу видно – наш, казацкий.
Валуй мысленно согласился. Турецкие петухи кричали совсем по-другому, более тускло, что ли. Не так привольно. Словно боялись чего-то.
46
Здоровый, толстый.
Подтягивая широкие турские портки, Борзята приблизился к печке. Прижав к ее теплому боку ладони, расслабленно улыбнулся. За ночь барак выстудило. И сейчас холодный воздух проникал из щелей у двери. После нагретого тепла нар Борзята быстро продрог. Хотя вчера наевшиеся от пуза братья холода не заметили. Так спать хотелось, что еле доползли до нар.
А нонче снова голодные, будто и не ели вчера. Взгляды Лукиных дружно скрестились на пустом котле, сиявшем почти девственной чистотой: казаки давеча хлебом вытерли стенки.
После посещения отхожего места казаки по очереди поплескались у умывальника, закрепленного на стенке барака. Стричься чем не нашли, а местные казаки словно про них и забыли. Кое-как расчесав пятернями свалявшиеся волосы, близнецы, а с ними татарчонок Пешка, Космята Степанков, Дароня Врун, он чуть постарше Лукиных, и еще несколько казаков отправились погулять по городу.
Солнце грело по-весеннему. За стеной из кольев у Дона весело кричали скворцы, прятавшиеся в густых ветлах. У ворот мальчишки закатывали просохший волок. Дежурный казак, тихо ворча, им помогал. Заметив вышедших на прогулку новеньких, он приветливо махнул рукой. Казаки, покивав в ответ, направились дальше.
Черкасск показался Лукиным, никогда не отлучавшимся далее десятка верст от Острова, огромным. Пешка на своей татарской стороне тоже не видал ничего, кроме становища в степи, и дивился не меньше остальных. Турецкий Стамбул, конечно, намного поболе, но он – вражеский город. Там к ним относились, как скоту, и потому городские кварталы, которые иногда посещали пленники, ничем их не удивляли и не запоминались. Скорее, пугали, раздражая своей чужестью и холодным презрением встречных глаз. Ничем хорошим освобожденным невольникам Стамбул не запомнился. Только Космята не узрел ничего для себя удивительного – его Белгород, где не раз бывал с отцом по разным делам, был даже больше Черкасска.