Воротынцевы
Шрифт:
Тут было еще светло. Солнце закатилось за лес, но лучи его золотили полнеба, синего, ясного, со скользившими по нему розовыми облачками, и горели красным заревом пожара промеж стройных стволов столетних деревьев.
Это был мачтовый заповедный лес. Вековые дубы, ясени, клены, насажанные еще отцом мужа Марфы Григорьевны, с обнаженными от времени стволами, раскидывали шатром свои суковатые ветви, покрытые темной листвой.
Этот лес был близок и мил Марфиньке, как родное существо. Она знала в нем все тропиночки, все уголки и закоулки. Заплутаться в нем она не могла, и бояться в нем ей было нечего. Ни диких зверей, ни злых людей в этой части леса нельзя было встретить. Но в старину, говорят, и здесь водились медведи, волки, лисы, а сто лет тому назад, когда господская усадьбы в Воротыновке состояла
Но Марфинька с Малашкой полюбили это место. Тут трава казалась им мягче и изумруднее, и цветов как будто больше было — пропасть пионов, тюльпанов, гвоздики, душистого горошка. Если тут и жили когда-нибудь разбойники, то от них и от их жилища след простыл. Пещеру их засыпали, и место то так густо заросло лесом, что невозможно было узнать, где именно оно находится.
Впрочем, лет десять тому назад опять заговорили про эту пещеру, и вот по какому поводу: один паренек, выкапывая близ этого места молодой дубок, наткнулся на клад. Чугунный котелок, который он выкопал из земли, был полон золотыми, серебряными и медными крестами и монетами, чарочками, ковшами, бусами, запястьями, серьгами с самоцветными камнями. Все это было прикрыто полуистлевшей тряпицей со следами крови, — человеческой, разумеется. По крайней мере, никто в этом здесь не сомневался, а также и Марфа Григорьевна. Весь клад, без остатка, пожертвовала она на церковь, только несколько монет, да и то из менее ценных послала сенатору Ратморцеву для его коллекции древностей.
Этот лес кончался у глубокого оврага с быстрой речкой, а за оврагом тянулись другие леса, тоже воротыновские.
В эти ходить без оружия и без провожатых было небезопасно. По губернии держался слух, будто между мужиками окрестных сел и деревень были такие, которые не только знали о существовании неблагонадежного люда, скрывавшегося в этих дебрях, но даже дружили с ним.
Знала об этом и Марфа Григорьевна. Но у нее была своя политика; она была убеждена, что эти ее людишки, якшавшиеся с головорезами в лесу, служат ей самой что ни на есть надежной охраной от этих самых головорезов.
— Уж свою-то барыню не дадут ни поджечь, ни ограбить, — говаривала она иногда своим близким в минуту откровенности.
И точно, за все время более чем пятидесятилетнего пребывания Марфы Григорьевны в Воротыновке ни разу не было нападения не только на барскую усадьбу, но даже и на приписанные к ней хутора и села, тогда как другим помещикам той же губернии нередко приходилось прибегать к вооруженной силе, чтобы оградить себя от разбоев бродившей в то время по всей Руси отчаянной вольницы.
В первые два года после ее смерти здесь было тихо и спокойно, но в последнее время стали пошаливать. Зимой, в крещенский сочельник, нашли убитым, в трех верстах от Гнезда, сына старосты, посланного в город с деньгами, а сопровождавшие его два мужика пропали без вести — примкнули, верно, к тем, что их товарища укокошили. А ранней весной, когда речки вскрылись, выплыл из оврага труп, с веревкой на шее, неизвестного человека, по одежде, оставшейся на нем, на купца похожего.
Стали появляться и в Воротыновке сомнительного вида неизвестные люди, и всегда под вечер. Просились ночевать и все как будто высматривали да расспрашивали, и так, и эдак: «Велика ли дворня в господской усадьбе, да близко ли фабричные живут, да скоро ли молодой барин приедет, да не пьянствуют ли теперь холопы, как старая барыня умерла?» Но до сих пор, как хитро ни подъезжали злоумышленники, а воротыновцы все-таки перехитряли их и таких напевали им турусов на колесах про несметную силу народа, охранявшего господскую усадьбу, да про несокрушимую крепость железных дверей и замков у кладовых и подвалов с барским добром, что непрошеные гости уходили повесив нос и во второй раз соваться сюда не решались. Но зато являлись другие, и все с теми же расспросами и подходами.
Обо
Ну, уж это — последнее дело! Напустить в господскую усадьбу чужих людей — солдат да приказных, чтобы хозяйничали по-своему, Боже сохрани! Ни за что покойница Марфа Григорьевна не решилась бы на такую меру, а уж жившая по ее завету челядь и подавно.
Даже Марфинька и та засмеялась, когда Федосья Ивановна, как-то раз шутки ради сказала ей:
— А что, сударыня, не послать ли в город за драгунами, чтобы твою милость от разбойников ожранять?
Недаром росла Марфинька под влиянием бабушки Марфы Григорьевны и в самом близком, самом тесном общении со старым лесом.
Однако в тот вечер ей не хотелось, чтобы ночь застала ее в поле.
До заросшей парком горы, на вершине которой стоял барский дом со службами, оставалось ходьбы минут двадцать, а как только последний луч солнца скроется за лес, наступит и ночь. Наверное, Малашка рыщет по окрестности, разыскивая барышню. Марфиньке и в лесу казалось, будто ее окликает кто-то, и она ответила звонким «ау» на этот оклик, но никто не показывался, и она подумала, что ослышалась. Мало ли какие иногда звуки слышатся в лесу!
За полянкой начинался плетень фруктового сада, примыкавшего к широкому двору с колодцем посреди, у той стороны дома, что обращена была к северу. Тут была и та потайная дверь, которую Марфинька называла своею дверью и которая по винтовой лестнице вела в ее комнату. Передним фасадом с двумя круглыми выступами в виде башен с обеих сторон (эти выступы так и назывались башнями, восточной и западной) дом был обращен на юг.
Воздух свежел. Ветерок играл лентами Марфинькиной круглой, с широкими полями соломенной шляпы a la berg`ere [2] , как их тогда называли. Сдвинутая на затылок, она точно золотым ореолом окаймляла ее свеженькое личико. Развевались также по ветру и концы розового пояса, перехватывавшего выше талии ее белое, из тонкого полотна платье, такое узкое и короткое, что наименование fourreau [3] как нельзя лучше подходило к этому фасону.
2
Пастушеской.
3
Чехол.
Марфинька шла торопливо, посматривая по сторонам на знакомый ландшафт — на белевшие на горе причудливые очертания барского дома с флигелями и надворными строениями, на засеянные поля и утопавшие в зелени садиков крестьянские хатки — и полной грудью вдыхая чудный, душистый воздух. А между тем сумерки сгущались, постепенно заволакивая тенями окрестность. На небе зажглись звезды; загорелись огоньки в деревне.
Марфинька перестала смотреть по сторонам и ускорила шаг. Изгородь была от нее близко; она уже различала калитку в плетне. Зайти только за эту калитку — и она дома. Но вдруг она подняла глаза и как вкопанная остановилась на месте: в окнах бельэтажа светился огонь, и не в одном окне, а во всех. В первую минуту девушка приняла это за галлюцинацию и, перекрестившись, зажмурилась, но когда открыла глаза, огней было как будто еще больше и горели они ярче прежнего. А мимо окон, из коих некоторые были открыты, двигались тени. Это было крайне странно — ведь со дня смерти Марфы Григорьевны эта часть дома не освещалась.
Марфинькина комната выходила на противоположную сторону, и, горел ли в ней тоже огонь, как в других, она не могла видеть с того места, где стояла, но со стороны двора и нижний этаж был тоже освещен, хотя и не так ярко, как верхний. Ей показалось, будто и на самом верху прохаживаются со свечами.
Не успела она прийти в себя от такой неожиданности, как откуда-то сзади подкралась Малашка.
— Барышня! Вот вы где! А мы-то вас ищем! Уж я бегала, бегала! И к речке-то, и к оврагу, и у пчельника была, и на мельнице, — заговорила она прерывающимся от волнения и поспешности голосом. — Идите скорее! Ведь что у нас случилось-то!.. Молодой барин приехал!