Воровская правда
Шрифт:
Урки считали себя голубой кровью и, исходя из каких-то своих моральных принципов, не поднимали руку на провинившегося собрата, а призывали для кровавой работы жиганов, с которыми затем щедро расплачивались.
— Так чего же мы тянем, Мулла? — в нетерпеливой ухмылке скривил губы Лебедь и вызывающе глянул на Тимофея. Потом вытащил из-за пояса финку и сделал два шага в направлении осужденного. — Жаль, братва, что не голову этому гаду придется отрезать.
— Убери, жиган, свои лапы от урки! — зло процедил сквозь зубы Тимофей и угрожающе посмотрел на Лебедя. Тот остановился.
Мулла подал знак, и воцарилось молчание.
— Ты, Тимоха,
Некоторое время Удача внимательно рассматривал свои изящные пальцы, которые сделали бы честь пианисту-виртуозу, стараясь навсегда запомнить на них малейшую складочку. Потом положил на край стола мизинец и безымянный палец левой руки и, выхватив из кармана короткий острый нож, одним ударом отсек оба под самое основание. Пальцы отскочили и кровавыми обрубками застыли в центре стола.
— Ты не молчи, Тимоша, кричи! — сочувственно сказал Мулла, глядя на скривившееся от боли лицо Тимофея. — Так-то оно легче будет.
— Ничего, как-нибудь справлюсь, — простонал Тимофей, отводя взгляд от изуродованной руки. — А потом легче уже не будет.
— Это еще не все, Тимоша. Сход решил, чтобы ты прикончил свою кралю собственноручно. И не вздумай отпираться, не говори, что ты не мокрушник. Срок даем тебе неделю. Дальше жди беды!
Тимофей на мгновение позабыл о боли, а потом глухо проговорил:
— Это я, братва, решил уже и без вас.
— Ну вот и договорились. — Мулла поднялся. — Ты уж извини, что мы к тебе без стука вошли, просто не хотели тревожить. А вы куда, жиганы? — прикрикнул Мулла на парней, направившихся к выходу. — Или, может, я буду за вас обрубки уносить? Да не кривите вы рожи, заверните пальцы в бумагу и положите в карман. Вот так-то… Деньги брать любите, а работу исполнять другие должны? А ты чего стоишь?! — прикрикнул Мулла на побелевшего Тимофея. — Руку тряпицей завяжи, а то истечешь кровью! Пошли, жиганы! Не век же нам здесь куковать с этим Ромео, — шагнул он за порог.
Тимофей отыскал Лизу на шестой день, когда уже вовсе отчаялся найти ее и даже стал подумывать о том, что не миновать ему суровой кары воровского схода. Он исходил всю Москву, по нескольку раз в день наведывался в те места, где раньше бывал с Елизаветой. Но его бывшая возлюбленная как в воду канула: нигде ее не было, никто ее не видел.
На шестой день Тимофей без всякой надежды на успех забрел — уже, наверное, в тридцатый раз — на ту квартиру, где они когда-то проводили счастливые деньки. Он даже не мог сказать, что именно подтолкнуло его снова явиться в знакомый дом: надежда, отчаяние или тоска по минувшим дням. Меньше всего можно было ожидать появления Лизы в этом логове любви, которое он снимал для их интимных свиданий. Подойдя к знакомой двери, он сразу понял, что Лиза в квартире, даже почувствовал запах ее духов. Некоторое время Тимофей стоял у порога, страшась того, что должно было совершиться. Но, взглянув на перебинтованную руку, ощутил приступ ярости и решительно постучал. Дверь тотчас открылась. Сначала он увидел на ее лице радостную улыбку, которая медленно сменилась гримасой отчаяния.
— Вижу, что не ждала! — хмуро произнес Тимофей и, оттеснив Лизу плечом, прошел в комнату. — Да прикрой ты дверь, никогда не любил сквозняков. Вот так-то лучше, — одобрительно кивнул он, услышав за своей спиной щелчок замка, и, повернувшись, приблизился к испуганной
Тимофей стиснул пальцами подбородок Лизы. Ему достаточно было увидеть ее, чтобы понять — вся та злость, которую он собирал в себе на протяжении последних дней, ничто! Ненависть, подобно проливному ливню, бесследно ушла в песок, и что ему сейчас хотелось, так это сорвать с нее тонкое платье, через которое плавными изгибами проступали широкие бедра, и придавить ее всем телом. Тимофей старался распалить в себе угольки ненависти, но они мгновенно гасли, стоило ему заглянуть в манящий омут женских глаз. Он прошелся по комнате, глядя в пол, а потом, приподняв забинтованную руку, зло произнес:
— Видишь, сука! По твоей милости пальцев лишился. Ты ведь и не догадываешься, каково быть карманнику с изуродованной клешней! Ладно еще пожалела меня братва, а то могли бы и на правой руке пальцы оттяпать. — Тимофей помолчал, тяжелым взглядом уставившись в пол, а потом, вскинув глаза на Елизавету, хрипло спросил: — А теперь говори, тварь, кому нас заложила?
Лиза с ужасом смотрела на Тимофея, не в силах произнести ни слова.
Тимофей достал из кармана револьвер и положил его на стол. Оружие, зловеще клацнув о полированное дерево, напомнило о том, что воровская любовь столь же опасна, как «ствол», снятый с предохранителя. Разбирательство урки с любимой женщиной всегда смахивает на сюжет из воровской песни с драматическим финалом.
— Родненький ты мой, миленький ты мой! — Лиза бросилась в ноги Тимофею. — Да что же это ты?! — Она крепко обхватила его колени. — Неужели вот так сразу… Да разве я могла бы! Люблю я тебя! Люблю… Разве я могу тебя предать?!
Сложно устроен вор, и любовь его всегда навыворот: хоть он и считает, что женщина приносит зло, однако падок на ее ласки, на домашний уют и за эти мгновения тепла готов порой поступиться воровскими правилами. Нередко уркаган за любовь принимает всего лишь собачью привязанность одинокой бабы, истосковавшейся по сильным мужским объятиям. А чаще всего любовь у вора бывает краденая, и от этого вкус ее кажется терпким, а поцелуи хмельными и дурманящими. Расплачивается вор за страстные любовные ласки всегда щедро, как если бы провел последнюю в своей жизни ночь любви.
— А кто ж, коли не ты?! — Тимофей оттолкнул от себя женщину. Лиза неловко завалилась на бок, и он увидел, как задралось ее легкое платье, оголив белоснежное бедро. Ему стало тошно от мысли, что кто-то другой мог касаться этой гладкой кожи, мог нашептывать в точеное ушко ласковые словечки, и, подумав об этом, он разозлился по-настоящему: — Кто тебя подослал ко мне, говори, падла! Кому ты нас выдала?! — Тимофей что есть силы рванул на девушке платье, и ткань, жалобно затрещав, высвободила из плена тяжелую красивую грудь.
— Не убивай меня, Тимоша, все скажу! — обвила Лиза его ноги руками. — Грешна я перед тобой, только не со зла я все это сделала. Меня жизнь заставила! Я сначала мужа своего спасала. На грех пошла. Потом, как увидела тебя, все у меня в голове помутилось. Полюбила я тебя. Энкавэдэшники мне наобещали, что и тебя не тронут, и мужа отпустят. Только два года мы с ним и пожили… Пришли однажды ночью какие-то в форме и забрали моего Степу. Два месяца я ихние пороги обивала, не знала, где он, а потом достучалась до самого главного их начальника, и он мне сказал: если хочу мужа живым увидеть, то должна с уркачом сойтись, а все, что увижу и услышу, обязана на Лубянке рассказывать…