Воровской цикл (сборник)

Олди Генри Лайон

Вспомнилось; забылось.

Рядом охает Федюньша.

Оказывается, ты и не заметила, как сама собой исчезла вата из ушей.

— А ты, бугай деревенский, брось кряхтеть! — как ни в чем не бывало продолжает жандарм, путая ухмылку в ржаных усах. — Так и доложили: размазало поездом вчистую, идите, ребятушки, собирайте! Мы и пошли: я, Егорыч, и скубент из этих... ну, которые трупы для судейских потрошат?..

— Судебный прозектор.

Это ты, Княгиня? нет, это правда ты?!

Правда.

— Во-во, я ж и говорю: скубент! На практике.

А ночь гнилая, дождем со снегом полощет, сечет... Лазим мы это по рельсам, на карачках (сторож сочувственно хмыкнул); собираем, значит. Собрали, в казенные мешки покидали — и обратно в участок. Сгоняли Егорыча в «шланбой», где водкой-безъакцизкой по ночам торгуют, ежели душа горит... Егорычу там завсегда почет. Сидим, пьем. Греемся. Скубент и вовсе закосел. Ан тут летит к нам курьер: что ж вы, сукины-рассукины дети, все, окромя головы, собрали?! Живо! Ну, мы скубента и отправили — он самый теплый, ему и искать. И спичку он вытащил: из трех длинных — длинную. Через час ворочается. Трезвый, и смеется.

— Смеется? — в священном восторге осмеливается спросить Федюньша.

Жандарм только бровью повел.

— А то! Рассказывает: нашел голову у насыпи, а куда спрятать, не знает. Мешок по пьяному делу забыл. Не в карман же класть?! Да и не влезет. А вертаться и по-новой туды-сюды — себе дороже!.. Взял, значит, от лихости хмельной прямо за буйны кудри — и по шпалам обратно. Глядит: навстречу кодла валит. Может, с дела, а может, так... Атаман скалится: «Слышь, фраерок, курнуть не сыщется?» Намекает, стало быть. Скубент-то не наш брат, служивый: пальтишко на ем драповое, беретик с хвостиком... А парень возьми да и брякни с перепугу: «Вот, один уже докурился!» — и башку, поездом отрезанную, атаману в рыло! Как кодла исчезла, сам не помнит. Вроде бы и стояли, и скалились! — никого нету, один ветер свищет... не разобрали, видать, в темноте, что башка-то бабская...

— Голову! голову принес? — деловито интересуется сторож, шумно прихлебывая чаек-горлодер.

— А куды она, родимая, денется? Принес. Сам же потом и пришивал...

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

А в блеклых, водянисто-мокрых глазках сторожа из мордвинского морга — вглядывайся, не вглядывайся! — мелко плавает:

...клеенка.

Рядом — угол стены; кафелем облицован. Откуда-то сбоку большой палец ноги выпятился: сам палец синий, на нем бирка, тоже клеенчатая, фиолетовыми чернилами испачкана. На клеенке стакан примостился; налит всклень, с краями. Немного водки пролилось, и в резко пахнущей лужице мокнет ломоть ржаного хлебушка: пористый, ноздреватый, на горбушке пять зернышек тмина.

Это, значит, хорошо.

Сейчас хорошо, а будет еще лучше.

* * *

— Встать!

Вахмистр пинком распахивает дверь. Окрик его мгновенно подымает на ноги словоохотливого жандарма, да

еще тебя — жизнь барачная приучила. Откуда и силы взялись? Сторож с Федюньшей припоздали малость: замешкались. Впрочем, вахмистру на это плевать.

Подойдя к тебе, он зачем-то щелкает каблуками и коротко, по-офицерски кланяется.

— Госпожа Альтшуллер!

Обращение, от которого довелось отвыкнуть — все больше по-иному величали — удивило.

Но не слишком.

Удивляться, радоваться, сокрушаться — что это? как это?!

— Госпожа Альтшуллер! Сейчас вам предъявят для опознания тело женщины, погибшей позавчера ночью под колесами поезда. Прошу учесть: ваши показания имеют существенную важность для следствия! Об ответственности предупреждать не буду: сами знаете. Вы готовы?

Ты кивнула.

Кажется.

Вахмистра это вполне удовлетворило:

— Митрич, валяй!

Сторож мышью шмыгнул куда-то вглубь. Скрип петель, невнятные проклятья; тяжко просела под невидимым отсюда телом каталка. Мертвые — они тяжелые. Это правда. Живые куда легче, живым все чего-то хочется, все вверх тянутся, сами себя за уши... глупцы.

Взвизгнули колеса по кафелю.

Вернувшийся сторож ловко перетягивает укрытую клеенкой покойницу на мраморный стол. Глядит на вахмистра: снимать ли?

— Итак?

Клеенка с шуршанием соскальзывает на пол.

Ты смотришь.

Ты в недоумении.

Совершенно незнакомая женщина лежит перед тобой, во всей своей ледяной, бесстыдной наготе. Резко проступают наспех сделанные швы — в тех местах, где кривая игла сшивала отрезанные части. Лицо женщины сохранилось в неприкосновенности: обычное лицо, миловидное... было. Этого лица испугался атаман кодлы, если верить болтуну-жандарму. Левый глаз слегка сощурился, подмигивает тебе: что, Княгиня, не меня ожидала? Ну ладно, и на старуху бывает проруха...

«Тело женщины, — всплывает из глубин фраза вахмистра, — погибшей позавчера ночью... под колесами...»

И все-таки удивление приходит. Как — позавчера ночью? почему? быть не может?! Это, выходит, ночью подобрали, утром сшили, а к часу дня урядник Кондратыч уже несся по Кус-Кренделю, мучая шпорами жеребца?! Как это он поспел? когда его предупредить успели?! Когда послали за тобой для опознания?!

Неужели заранее? ДО смерти?!

Поезд еще только раскидывал по полотну останки несчастной, а по урядникову душу уже несся особый курьер?!

Как это? возможно ли?..

Удивление вспыхивает римской свечой на фейерверке — и гаснет, пыля редкими искрами.

Какая разница?

— Вам знакома эта женщина?

— Нет.

Она тебе не знакома. Лишь бренчит на самой окраине мелочишка былого мастерства: перед тобой фартовая Пятерка. Еще не вышедшая в Закон; чья-то крестница. И масть твоя, бубновая. Это точно; это наверняка. Но господину вахмистру сообщать об этом не стоит. Мало ли Пятерок Бубен оканчивают земной путь под колесами? Наверное, не так уж мало.