Воровской цикл (сборник)
Шрифт:
Сытому коту весело.
А ведь тебе не весело, Шалва Теймуразович. Тебе совсем не весело, и ты нет-нет да и мазнешь по своей даме пристальным, полуполковничьим взглядом: поняла ли? о чем думает? где ищет мышь спасительную лазейку?
И ты не можешь не видеть, князь: дама держится лишь на остатках упрямства, ибо силы на исходе.
Может быть, тебе интересно знать: сколько она продержится?
— П-позвольте... п-позвольте ангажировать вашу даму!.. эй, музыканты — полечку!
Пехотный капитан стоял у вашего столика.
ЗАМЕТКИ
Заглянуть в глаза пехотному капитану очень трудно, из-за вечно застилающей их стеклянной мути отупения, трудно, но можно, и тогда проглядывает:
...сугроб.
У сугроба притулилась молодая, доверчивая березка. Качает тонкими ветвями, ахает в испуге. Снег кругом ноздреватый, мокрый; птица с розовой грудкой прыгает, высматривает пищу. Сверху валится на головы мокрая простыня неба, разодранная на востоке зарей. Где-то ржет лошадь.
Выстрел.
Везет же людям: стреляются...
* * *
В зале хихикали, прикрывая рты ладошками, певички: ждали потехи. Цивильный «шпак» привел в ресторацию едва ли не побирушку с паперти — отчего ж не позабавиться бравому офицеру?
— В-вашу ручку, мадам! или — мамзель?!
— Дама не танцует.
Болотные глаза медленно поднялись от стола; двумя гусеницами поползли вдоль капитанского мундира. Остановились где-то в районе воротничка-стойки.
Уперлись в кадык.
— Позвольте узнать: п-почему? я могу заказать что-нибудь народное... «Д-дубинушку»? «Камаринскую»?!
— Пшел вон, дурак.
Видимо, до пехотного капитана не сразу дошел смысл сказанного. Он еще продолжал скабрезно ухмыляться, но желтое лицо налилось кровью, став похожим на осеннее яблоко; в мутных глазках появился блеск, тот блеск, что сразу позволяет опознать кокаиниста и развратника.
— Что... что вы сказали?!
— Я сказал: убирайтесь вон. И поживее.
Ладонь капитана судорожно нашарила кобуру; сдернула ремешок.
— Хорошо-с... очень хорошо-с!.. всякий ш-штафирка будет...
Князь Джандиери неторопливо встал. Правая рука его легла поверх капитанского ремня; левая же перехватила запястье разъяренного офицера, и дуло револьвера уставилось в потолок. Так они и замерли на миг: скульптурная группа «Караемый порок». Затем, под дружное «Ах!» певичек, князь поднял капитана над собой и неспеша огляделся: куда бы бросить?
— К дверям, ваша бдительность! — быстренько подсказал возникший из ниоткуда толстяк-хозяин. — Изволите видеть: там фикус, и больше ничего! никакого разоренья-с, ваша бдительность!
— К дверям? — спросил Шалва Теймуразович у ворочающегося сверху капитана.
И, не дождавшись ответа, опустил свою жертву на прежнее место.
Расторопный толстячок, приобняв лишившегося дара речи капитана за плечи, повел того к столику, нашептывая в ухо. Спина любителя танцев отчетливо выражала степень усвоения информации: она выпрямлялась, выпрямлялась — и вот обладатель исключительно прямой (сейчас треснет!) спины, так и не задержавшись у столика
Быстро.
Еще быстрее.
К тем самым дверям, у которых фикус.
Да, все верно: там сейчас действительно фикус, и больше ничего.
Больше никого.
— Так на на чем мы остановились, дорогая Раиса Сергеевна? — спросил князь Джандиери, оправляя сюртук.
* * *
Грязь натужно всхрапывала, с неохотой отпуская колеса — чтобы вновь приникнуть, всосать пупырчатыми губами, одарить слюнявым поцелуем...
— Н-но! шагай, постылая!
Небо было того пронзительного, блекло-голубого колера, который сразу наводит на мысли о чистоплотной нищете; и еше почему-то — о скорой смерти. Давно позади остался последний мордвинский будочник в серо-желтом казакине, с допотопной алебардой в руках; по обе стороны разъезженной дороги тянулись унылые квадраты полей и редкие островки леса.
— Н-но! наддай!
Ты тупо смотрела в широкую спину Федюньши, на стриженный в «скобку» затылок — шапку парень уже давно кинул в телегу. Чувствовалось: крестный сын вдовы Сохачихи в потрясении. До глубины своей наивной, наспех отесанной души. Это сквозило во всем: в посадке, в излишне частом покрикивании на горемычную лошадь, в тех взглядах, какие он искоса бросал на тебя.
О чем речь, Княгиня? — конечно, ты не спешила заговорить с парнем. Утешить, объяснить — нет, не спешила. Кто бы тебя утешил? кто б объяснил?
...вы просидели в «Картли» едва ли не до вечера. Зал постепенно наполнялся публикой, на сцене образовались ромалэ, мало уместные в заведении Датуны Саакадзе, но мигом подогревшие настроения завсегдатаев — впрочем, никто не позволил себе выходку, подобную капитанской эскападе.
Господин полуполковник говорил. Ты слушала. Иногда вставляла одну-две короткие реплики. Спросила: сыт ли твой спутник? Оказалось, сыт — накормили при кухне. И снова: мнение князя Джандиери относительно давнего установления института епархиального надзора при областных и уездных судах, сокращение числа побегов с этого времени... соболезнования по поводу трагической гибели Елены Запольской... уверения в личном контроле следствия и розыска...
Потом вы расстались.
Князь проводил вас до самой гостиницы, но внутрь заходить не стал. Сказал: нумер забронирован. И откланялся. Ты получила ключи у одноглазой тетки (видимо, это ее князь, забывшись, произвел в «портье»); осмотрела помещение. Вполне прилично. После барака, после тесной каморки в сенях — более чем.
И кровати — две.
Спустившись вниз, в отведенную для Федюньши каморку, ты обнаружила там пьяного вдрызг слесаря со товарищи, учившего жизни «деревенского олуха». Слесарь был послан каторжным загибом, товарищи промолчали, а парень — извлечен наружу и препровожден за шкирку в твой нумер. По дороге тетка-портье попыталась было вякнуть что-то насчет того, будто у них «приличное заведение», но ты лишь глянула в теткину сторону, и дура захлопнула рот.