Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
Втолкнули меня в одну из многих дверей. Как видно, гостеприимство здесь не в почёте и не пользуется расположением к нему обслуги. Это сразу же настораживает. Ведь меня здесь не знают, я ещё не осуждён, а если бы и был осуждён, ведь это дела не меняет. Почему же такое обращение? А вдруг человека освободят? Какое у него сложится впечатление о наших славных чекистах? Не могу припомнить дословно и откуда это, но в голову упорно лезут мысли и воспоминания о том, что все те, которым поручается производить обыск, лишать человека свободы и даже тем, кто должен содержать человека в тюрьме, вменяется в обязанность относиться бережно к людям, которых
На размышления, анализ, восстановление в памяти кто же сказал эти гуманные и мудрые слова, сейчас времени немного. Придётся додумать позже.
Скорее всего, что я ещё чего-то недопонимаю, что-то путаю.
— Раздевайся! Снимай всё! Снимай, снимай! Да не стой же столбом, а то помогу, света не взвидишь! Бросай всё на пол! Что так смотришь? Не привык? Ещё привыкнешь!
Разделся догола. Взмах ноги надзирателя — и одежда, как футбольный мяч, комом легла на заплёванный пол позади меня. Её подхватывает человек в новом халате тёмно-синего цвета. Мелькнула мысль: таких халатов я с трудом добивался для работников цеховой лаборатории. Ох, как трудно было сделать! Однако неплохо поставлена охрана труда и санитарная служба в этом учрежден и и! — подумалось мне.
— Присядь, встань, открой рог! — командует женщина-врач в белом, но достаточно грязном халате. А отчего же быть ему чистым? Ведь сотни людей проходят через её руки ежедневно!
После, уже в камере, узнал, что «физкультурная зарядка», предложенная мне, не причуды надзирателей или женщины-врача, не издевательство над новичком, не садизм, а ритуал, предусмотренный инструкцией для обнаружения под мышками, в сгибах колен, во рту и других местах человеческого тела, режущих и колющих предметов.
А кто сможет сделать это лучше врача? Ему и карты в руки. Что может быть стыдно? Незачем было столько лет учиться? Может быть, но ведь нужно!..
Резкие приседания и вставания повлекли бы за собой нестерпимую боль в тех местах, где оказались бы спрятанными нож, бритва, иголка, гвоздь. А ведь пронос в камеру перечисленных предметов может повлечь за собой самоубийство. Как же с этим мириться, ведь следствие ещё не закончено, а он может унести с собой в могилу нераскрытую «правосудием» тайну! — Вот тебе и стыдно!
— Повернись спиной, нагнись! Да не так, стань раком! — Заглядывает пониже спины, грязными пальцами раздвигает ягодицы (это для того же, не спрятал ли чего недозволенного). А за спиной, с сосредоточенным видом, с бесстрастной методичностью работает «человек в халате». Проверены все карманы. Содержимое их — самопишущая ручка, карандаш, деньги — лежат на скамейке. Прощупываются все швы одежды, некоторые из них распарываются лезвием безопасной бритвы, отрываются каблуки ботинок, выбрасываются стельки, вытаскиваются из ботинок шнурки, срезаются брючные пряжки, пуговицы, отбираются пояс и подтяжки (последние — для того, чтобы не повесился).
Одеваюсь, а в голове одна-единственная навязчивая мысль: а как же теперь я буду с брюками, неужели всё время поддерживать их руками?! Тоже мне, нашёл о чём думать! И всё же ни о чём больше не думалось! Вся эта процедура была
Не скажу, что я был до тюрьмы одинаково терпим ко всем окружающим меня людям. Были и личные симпатии, и антипатии. Я не любил лодырей, иногда меня глубоко обижала глупость и тупость людей. Был резковат с ними, может быть, иногда сверх меры. Не ручаюсь за полную объективность суждений и абсолютную беспристрастность ко всем людям, не могу похвастаться ровностью отношений и особой терпимостью. Но ни к одному человеку я не испытывал непреоборимого отвращения. Даже враги не вызывали у меня такого чувства. Я мог их ненавидеть, презирать, хорошо зная, что при известных обстоятельствах и соответствующих условиях не дрогнула бы рука разрядить в них винтовку или пистолет. А вот гадкое чувство к человеку зародилось у меня сегодня, во время позорного ритуала, унижающего достоинство человека, называемого обыском, или, выражаясь юридическим языком, личным досмотром.
Кстати, личному досмотру я подвергался и раньше. В 1931-ом году, возвращаясь из Германии, на пограничной станции Негорелое меня «досматривали» наши пограничники. Но, Боже, какая разница одного и того же понятия! Меня обыскивали благородные скромные люди. Они не усматривали во мне преступника, чувствовали, что наносят мне обиду, даже предложили мне взять акт о произведённом досмотре и успокаивали, как только могли, даже в какой-то степени оправдывались (как будто это тоже входило в их обязанности) тем, что их служба тяжёлая, напряжённая, но необходимая. А обыскивали как? Предложили вынуть всё, что у меня есть в карманах и выложить на стол. Посмотрели и возвратили с извинениями за причинённое беспокойство.
И всё же я тогда был возмущён и даже вёл себя с ними несколько вызывающе. Но быстро отошёл и отъезжал уже с чувством глубокого уважения к этим людям.
А сегодня чувство отвращения к человеку и стыда за него, изломанного, оболваненного, овладело мною, наверное, на всю жизнь.
В дверь вошёл кто-то, тоже в халате, и молча положил на скамейку кусок чёрного хлеба. Надзиратель вынул свой перочинный ножик, вытащил длинное лезвие и аккуратно, тут же на скамье разрезал хлеб вдоль и поперёк на мелкие кусочки. Удивила меня такая забота, растрогала до слёз. После того, что только что здесь происходило, этот акт внимания и чуткости показался мне неправдоподобным.
Неужели я ошибся в них? Может, они всё же люди? Может, я не прав? Как было бы хорошо и легко на душе вновь обрести веру в человека!
Громко говорю:
— Спасибо, товарищ!
И в ответ, как обухом по голове:
— Ты ещё смеёшься, блядь?! Ничего, скоро заплачешь! Тоже мне, товарищ нашёлся! В брянском лесу твои товарищи!
Оказывается, хлеб разрезан только для того, чтобы проверить, не запечён ли в нём нож или бритва. Вот почему он так тщательно резал вдоль и поперёк.