Восемнадцатый скорый
Шрифт:
— Хочешь сказать — злопамятный. Но я за ним такого не наблюдал. Вот забубенный — это другое дело.
— Но все равно, раз так случилось — теперь пойдет цеплять. Уж лучше подобру-поздорову разойтись. К тому же зовут в Донбасс. У меня там брат двоюродный в Макеевке начальником шахты. Уж, думаю, как-нибудь с квартирой поможет. А пока у него на даче поживем. У него дача зимняя, теплая. У нас таких домов в деревне нет, как у него — дача, — восхищенно сказал Старков.
— Так что же, ты у него будешь за главного
— А чего же не помочь, не чужой все-таки человек, — не понял иронии Старков.
— Ясно, ясно, — сказал в раздумье мой хозяин. — И когда же ты надумал ехать?
— Да на следующей неделе.
— Отчего же так скоро? — удивился Бородин.
— А чего тянуть! Через месяц парню в школу. Надо успеть все оформить. Там не как у нас, все заранее делают. Опять же, Полине надо работу подыскать. Сам знаешь, под лежачий камень вода не течет.
— Это так, — согласился Бородин. — Но у тебя же тут дом, сад. За неделю покупателя вряд ли сыщешь.
— Да я и не буду торопиться. Покупателя на корову нашел. А все там остальное из сада-огорода по осени приеду — уберу. Я тебя вот о чем попросить хочу, — Старков покашлял в кулак, — если тебе, конечно, не в тягость, присмотри за домом.
«Ну и ну», — подумал я, ожидая, что ответит мой хозяин.
— Это как же, сторожем возле сидеть? — спросил Бородин.
— Скажешь тоже, — деланно рассмеялся Старков. — Хоть изредка будешь заглядывать, и то хорошо. Мне кроме тебя и попросить некого.
— Стало быть, доверяешь?
Вопрос Бородина имел потаенный смысл, и Старков, как показалось мне, насторожился.
Наступила тишина.
— Кому ж еще доверять, если не тебе, — нарушил неловкое молчание Старков.
Я видели что шея и лицо его порозовели.
— Как-никак сколько лет знаем друг друга. Подумать страшно. — Старков перевел взгляд за окно.
— Вот именно, — согласился Бородин.
— Мы на севере жизни друг другу доверяли. А тут какая-то хата. Э, господи!
Слова Старкова прозвучали излишне театрально.
Бородин как-то недобро повел плечами, нервно прошелся по комнате, остановился напротив Старкова.
Снова наступила тишина. Я чувствовал: что-то сейчас произойдет. Бородин дышал шумно, грудь его в белой льняной рубахе поднималась высоко. Он волновался, то и дело оглаживая пустой рукав, заколотый крупной английской булавкой.
— Старков, — сказал наконец Бородин, поворачивая свое возбужденное, закрасневшее от прихлынувшей крови лицо, — этот товарищ — журналист. Приехал по моей просьбе из Мурманска, где, помнишь, был приписан наш «Декабрист».
Старков быстро, словно фотограф на съемке, окинул меня взглядом и опустил голову. Во всей его осевшей, плотной фигуре была покорность.
— Я ему все про остров рассказал. Товарищ, видимо, и к тебе еще придет.
Старков кивнул, продолжая сидеть понуро.
В сенях раздался шум. По быстрым скачущим шагам я догадался, что вернулась жена Бородина. Мы переглянулись, Старков поспешно поднялся.
Бородина, словно подталкиваемая кем-то, вскочила на порог, быстрыми юркими глазами оглядела кухню.
— Козы по огороду разгуливают. А они тут посиделки устроили.
Бородин поморщился. И, не говоря ни слова, вышел во двор. Мы — следом. Старков буркнул что-то на прощание и широко, хотя и пришаркивая, пошел к себе. Деревенская улица была пустынна. Хозяйки были заняты дойкой коров, приготовлением ужина, и жизнь на вечерней улице обещала возобновиться часом позже, когда хозяйки, управившись со своими делами, выйдут на завалинки и скамейки, а парни и девчата, громко перекликаясь, пойдут в бригадный клуб, если, конечно, Федя-киномеханик, мотающийся без устали меж деревнями своего куста, привезет новую картину.
Сумерки становились гуще, скрывая поначалу дальние дома, затем подступая к ближним. Была такая минута, когда казалось, будто вся деревня впала в короткое забытье, когда вокруг все стало немо и глухо. Но потом, с огнями, все это, на время потерянное, вновь начало возвращаться в деревню. Снова, и уже крепче, запахло огуречником, мятой, молодыми яблоками, послышались знакомые звуки — многоголосые стенания кузнечиков, шумные вздохи коров за стенами сараев, ленивый перебрех собак вдоль деревни, шуршание в траве юрких ящериц, далекий крик перепелок во ржи.
Я пошел вдоль деревни, чувствуя в душе отраду и легкую сладкую грусть, чувствуя свою неразрывность, слитность со всем этим миром, со всеми его запахами и шорохами, со всем, что живет и дышит под этой старой, но ясной луной.
XIX
Районное отделение милиции находилось в центре поселка, в одноэтажном, далеко уже не новом деревянном доме в пять окон. Обычный дом. От соседних он отличался разве что высоким, крепким дощатым забором, опоясывавшим дом позади. За этим забором виднелась новая шиферная крыша и почти под самой крышей — окна, забранные с боков и снизу в виде корзинки досками.
В палисаднике под окнами милиции, между двух клумб с маргаритками, стоял на земле, на тяжелой станине, чугунный, изящный лев. Выражение его добродушной морды было мечтательным. И вряд ли кого мог устрашить этот лев.
Я прошел в темный, прохладный коридор. Одна из длинных стен коридора, в углу которой стоял на табурете бачок с питьевой водой, была занята серией плакатов о мирных подвигах наших повседневных защитников, другая стена была отдана под объявления о приеме в милицейские школы…