Восход
Шрифт:
В кабинете душно. Сквозь занавески светит яркое солнце. Окно за решеткой. И я такой же бледный, как арестанты. Еще бы, за эти дни мы все страшно устали. Нам пришлось разобрать сотни «дел» — дел о живых и разных людях.
Большинство из освобожденных были посажены за спекуляцию хлебом, за мелкие кражи у односельчан, а то и за поножовщину в драке. Лишь на крупных делах — кража государственного имущества, ограбление кооператива и прочее — мы останавливались.
В своем селе вор обычно не крадет. Больше того. Если другие знают,
Как ни странно, а население, где проживает знаменитый вор, чувствует себя спокойно. Воров боялись, уважали, даже заискивали перед ними. Особенно те, у кого есть что украсть. Почти все воры богомольны. Вор боялся попа, а поп остерегался вора. Кто из них хуже — черт ведает. Исповедовались и причащались они исключительно в церкви родного села. В это время вора не тронь. Если кто-либо донесет уряднику — священник ли или мужик, — плохо будет. Месть вора, покаявшегося в своих грехах, будет беспощадной. В любую полночь заиграет красный петух одновременно на избе, амбаре, гумне, мазанке. И сами хозяева могут сгореть вместе со скотом.
Опытные урядники нередко дружили с ворами. Последние делились с ними. Но не с каждым урядником знался вор, а по выбору, если пришелся по душе. Попробуй не возьми добычу, если ты вору понравился. А урядник принял добычу — вор никогда его не предаст становому приставу. Воры — народ нервный, чувствительный. Выпивши, зачастую они много плачут, проклинают свою жизнь. В это время вора не утешай. Изменится настроение, и он бросится в драку.
При допросе вора надо быть с ним вежливым, сердечным.
Приходилось изредка и мне иметь с ними дело. Некоторые милиционеры по неопытности давали следственный материал противоречивый.
Чем крупнее вор, тем, конечно, опытнее. Значит, и подойти к нему надо умеючи. При допросе, как бы между прочим, изучать его лицо, смотреть в глаза, следить за движениями. Задавать вопросы как бы походя, а не в лоб. О семье осторожно расспросить, о хозяйстве, даже об урожае. И еще табаком угостить, чаем.
При допросе никого быть не должно. И самому ничего не писать. Стол должен быть чист. Остерегайся взять на окрик, обругать, пригрозить. Тогда могила. Хоть убей, будет молчать. И все старанье пропало.
Увар сидит против меня и как бы гадает, что я за человек. В политике он ничего не смыслит, но в контрреволюцию не пойдет. Ему сейчас все равно, какая власть. Правда, он знает, что ему дан надел земли по едокам, как и всем, и что эту землю большевистская власть разрешила отнять у помещика Сабуренкова. Очень возможно, что Увар поэтому и перестал красть. Не у кого воровать.
Вообще-то воров стало как бы меньше. Исчезает это племя, но еще не исчезло совсем.
— Давно сидишь, Увар Семенович?
— Полгода.
— Это много или мало?
— При царизме
— За что же тебя при Советской власти посадили?
— По привычке, что я вор.
— Кто посадил?
— Ваш начальник милиции Жильцев.
— Жильцев? — удивился я. — Почему же наш? Мы большевики, а он — левый эсер.
— Один черт. Вместе вы работаете.
— Работали, — сказал я, — теперь без него обходимся.
— Отставку, что ль, дали?
— По характеру не сошлись.
Увар вопросительно смотрит на меня. Я подаю ему портсигар.
— Кури, Увар Семенович. Своей набивки.
Он взял папиросу. Мы закурили.
— А ведь старик ты, дядя Увар. Гляди, седой стал. Дома-то небось жена, дети… Говорят — хлеба хорошие уродились. Как теперь Авдотья твоя справляется? Ведь старший-то сын твой Арсентий воюет против чехословаков. Говорят, здорово бьется. Гляди, офицером красным будет. Силен, весь в тебя. А дочь твоя Наташа — красавица. Вся в мать. Жена-то у тебя, слышь, красивая была. Да и сам ты недурен. Силы в тебе много еще, Увар Семенович. О-ох, много!
Опять смотрит на меня Увар. А о его семье мне рассказал Коля Боков. Он ездил в ихнее село по пробному замолоту. Ему я и поручил разузнать все об Уваре Назарове.
— Откуда ты знаешь про мою семейству?
— Эка невидаль не знать.
Подумав, я, глядя в сторону, как бы внезапно спросил.
— А хочешь домой вернуться?
Он встал, быстро замял папиросу. Сердито огрызнулся. Я этому не удивился и не обиделся.
— Зачем смеешься, сосунок? Мне пятьдесят пять. А тебе?
— В племянники гожусь. Твоему Арсентию одногодок. Я, вот видишь, — указываю на забинтованную руку, — отвоевался. За веру, царя и отечество. Только отечество у нас было в ту пору чужое, а Арсентий воюет за свое, за Советское отечество.
— Да кто ты такой? — воскликнул он.
— Ну, кто, кто! Большевик — вот кто. И имею право отпустить тебя.
— Ты вроде начальника, что ль?
— Вроде.
На его поросшем бородой лице я увидел довольную, но злую улыбку.
— Антересуюсь — зачем все таки меня вызвали?
— Потолковать с тобой.
— О чем со мной, с вором, толковать?
— О жизни, твоей судьбе.
— О судьбе? — Он вытаращил на меня глаза.
— А ты слушай, слушай, дядя Увар. Садись, не маячь! Тут не камера.
— Буду слушать!
Он сел, и вновь я подал ему портсигар.
— Как тебя, начальник, величать?
Я ответил.
— Что ж тебе от меня надо, Петр Иванович?
— А вот что. Хочу спросить тебя… Ну, ты до революции был вор. Сидел в разных тюрьмах. Это мне известно. И еще знаю, что в «мокрых» делах ты не замазан.
— Душ человеческих не губил, — глухо ответил он.
— Но вот что ты мне скажи, только чистосердечно… Совесть у тебя, дядя Увар, осталась?
— Чего-о? — удивился он. — Совесть? Что тебе до моей совести?