Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Надежда Ивановна, легко покачиваясь на рессорах коляски, грустно смотрела на бегущих впереди лошадей, на крепкую спину извозчика и снова вернулась к своим беспокойным мыслям и воспоминаниям: странный все-таки Савва Иванович — то искал итальянские оперы, то показал ей список из двадцати трех опер на текущий сезон, среди которых — «Анджело» Кюи, «Орлеанская дева» Чайковского… Уж ее-то не обманешь, ей сразу стало ясно, почему «Орлеанская дева»… Потому что Савва Иванович мечтает о том, какую великолепную фигуру даст Маша Черненко, а подойдет ли эта партия к ее голосовым данным, он как-то не думает… Ну что ж, пусть «Орлеанская дева», и для нее там красивая партия королевы Агнессы, правда, работать придется много, но работы она не боится. Савва Иванович увез их в имение Любатович, это недалеко, всего в двух часах езды от Москвы, и они быстро вернулись, но какое незабываемое впечатление осталось у них от пребывания там… Оказывается, там собралась чуть ли не вся труппа, любимчики конечно. Ну и пусть. А как прекрасен был Шаляпин, исполнивший «Моцарта и Сальери», пел и за баса, и за тенора, пел превосходно,
Михаил Александрович Врубель всю дорогу молчал, был явно не в духе, что-то тревожило его последние дни. Да и можно его понять: работает много, а выставляется еще очень мало. Только работа в театре приносит ему удовлетворение.
— Ты знаешь, Миша, — постаралась расшевелить его Надежда Ивановна, — сегодня успех у публики был полный, не ослабевающий до конца, много раз вызывали, устраивали овации, и все-таки нет удовлетворения. И Савва Иванович всех хвалил сегодня на банкете, был рад и счастлив. А у меня почему-то такое настроение, как будто прощаюсь с театром вообще.
— Ты слишком много думаешь о своих разногласиях с Мамонтовым, во всем видишь его интриги против тебя…
Врубель, сославшись на усталость, вскоре ушел к себе, а Надежда Ивановна, возвращаясь к событиям последних дней, снова окунулась в воспоминания…
В тяжелых раздумьях проходили дни Надежды Ивановны Забелы. Прекрасная певица, закончившая Петербургскую консерваторию, не один год с успехом выступавшая в Киеве, Москве, Петербурге, она растерялась перед новыми для нее обстоятельствами, когда артистические данные не всегда определяли занятость в театре. Уверенная в себе, хорошо знающая сильные стороны своего дарования, она пришла к Мамонтову, как всегда озабоченному бесконечными делами. После обычных приветствий Забела сказала:
— Савва Иванович! Не сочтете ли вы за демонстрацию, если я буду петь Пролог в концерте?
И каково же было удивление Надежды Ивановны, когда, вместо вежливого отказа, Мамонтов ответил:
— Пожалуйста, Надежда Ивановна, какие могут быть возражения! Какие слова вы говорите — демонстрация… Я бы желал раз и навсегда выяснить наши отношения, чтобы не было между нами таких разговоров. Что я могу иметь против того, чтобы вы пели в Петербурге Пролог? Вы ведь знаете мое мнение о вас, я вас считаю выдающейся артисткой.
Мамонтов не скупился на комплименты, а Надежда Ивановна стояла совершенно сконфуженная, не ожидавшая такого оборота дела: она готовилась к длинной полемике, к защите своих интересов — и вдруг такое признание ее таланта…
Возвратившись домой, Надежда Ивановна рассказала Михаилу Александровичу о победе.
— Таков Савва Иванович… Никогда нельзя знать, как он тебя примет.
— Ну, слава Богу, цель достигнута, ты прекрасно исполнишь эту партию.
— Ты даже не можешь себе представить, какое я значение придаю этому концерту! Жизнь становится интересней, потому что я могу работать над вещами, которые мне нравятся. А без цели я не могу работать. Даже если вещь мне нравится, но я не надеюсь ее исполнять публично.
— Да и у нас ведь так же… Пишешь картину за картиной, а тебе их возвращают с издевательской отпиской… Все никак не могу собраться написать Николаю Андреевичу и изложить ему свои мысли по этому поводу…
— Соберись, соберись, ему это должно быть интересно, он всеми этими вопросами занимается всерьез…
Глава восьмая
Снова на высоте
Савва Иванович сидел на своем обычном месте и ждал, когда поднимут занавес. Вроде бы все сделал, отдал распоряжения, убедился, что все занятые сегодня в спектакле на местах… А главное — Шаляпин уже гримируется. Ах, как он волнуется!.. Еще бы, премьера его любимой оперы… «Борис Годунов»… Сколько тревог, мыслей, чувств вложено в постановку гениальной оперы Мусоргского… А что ему-то волноваться? Во всем сейчас чувствуется ансамбль… И зал полон, вся интеллигенция налицо, все ждут чего-то необычайного. Ох, как ему хотелось, чтобы представление удалось, чтобы опера прошла без обычных на первых представлениях оплошностей, без задержек, без излишних споров… Гневить Бога нечего, все идет пока прекрасно… «Садко», «Юдифь», «Моцарт и Сальери»… Вот ведь многим казалось, что «Моцарт» провалился, да и Николай Андреевич так думал, а выплыли, да еще с каким успехом… Он и сам, если уж признаться откровенно, мало верил в большой успех этой камерной оперы. Безусловно, произведение благородное и прекрасное, но публика ведь так строптива и ненадежна в своих симпатиях. А на деле вышло другое. Несмотря на то что рядом, в Новом театре, Фигнеры пели «Паяцев», на «Моцарта» пришло большинство московской интеллигенции. И что ж, опера прошла гладко, и все были потрясены — так сильна драма. Слава Богу, исполнение было серьезное, и краснеть за него не пришлось. Молодец Шаляпин, исполнял свою партию прямо-таки вдохновенно, горячо, и превосходный грим — до полной иллюзии — действительно, это человек той эпохи. Такое перевоплощение дается только людям мощного таланта. Да и Шкафер дал живой, легкий и симпатичный образ Моцарта, получилось все чисто, бодро, и, начиная с рассказа о черном человеке, игрой приковал внимание публики… И когда опустился занавес, общий восторг был искренним и неподдельным. Как хорошо, что и Римский-Корсаков, и он, Мамонтов,
Занавес не поднимался. Публика все еще собиралась, по проходам спешили запоздавшие. Зал был уже полон. Постепенно стихал привычный шум переполненного театра.
«В исполнении «Бориса» я предвижу крупный недостаток, — думал Мамонтов, искоса посматривая, как заполнялась директорская ложа, сзади него рассаживались художники, певцы, не занятые в опере, рассаживались тихо, зная, что Мамонтова в эти минуты тревожить нельзя. — Опера очень длинна, несмотря на то что в ней сделаны большие изменения в трех актах. Декорации превосходны, лучше всех будут Кремль, Грановитая палата и сад у Мнишек. Костюмы верны времени и красивы. Словом, стараемся и надеемся «Борисом» подняться. Да и сейчас, чего греха таить, во мнении публики стоим высоко. — Мамонтов тяжело вздохнул. — Придется ставить «Боярина Оршу» Кротова, может, Секар и Соколовская вытянут оперу, у нее мощный голос. «Боярыня Вера Щелога» готова и скоро пойдет с Цветковой. Задержка за Шаляпиным, которому слишком часто приходится петь… Потом примемся за «Анджело» Цезаря Кюи, который может пойти в январе… Ну что ж, нынешний год радует меня урожаем молодежи. Среди новичков есть такие, которые подают надежды. Вот в воскресенье дебютировал новый тенор в партии Садко — Кольцов. Голос хотя и меньше Секара, но чистый, звонкий, верный и очень симпатичен искренно русской фразой безо всякой пошлости, да и сам красивый, деликатный парень. Он будет иметь успех, если не сробеет…»
Перебирая в памяти будущий репертуар, Мамонтов остался недоволен. Нужно идти вперед и служить русскому искусству. А где ж брать репертуар? Ведь все русские оперы поставлены. Так и хотелось ему крикнуть: «Давайте же нам новые произведения, поддерживайте нас!» А кто поддержит? Один Римский-Корсаков…
Опера началась. Мамонтов подался к барьеру, прикрыл лицо руками, чтобы менее заметно было его волнение для окружающих. Слава Богу, пролог прошел гладко, хор работал стройно. Хорошо, что каликами поставили артистов, а то хористы могли бы что-нибудь напутать. И декорация недурна, может, несколько темна в тонах? Нет, все идет своим чередом. Картина в Кремле вышла очень эффектной, молодец Коровин, декорации очень красивы… За Шаляпина он не беспокоился, Федор вышел торжественно, прекрасно исполнил свой речитатив. Ясно, что в конце — гром аплодисментов.
В перерыве Мамонтова уже поздравляли, говорили, что представление исключительное, все удалось показать правдиво, публика принимает оперу горячо, с таким интересом, какого уже давно не бывало в оперных театрах. Мамонтов сдержанно отвечал на поздравления, опера только началась, всякое еще могло быть, главное — впереди…
Антракт кончился. Сцена в келье… Пимен — Мутин поет ровно, ясно и мягко. Спокойно сидит за столиком вроде налоя, хорошо, что так придумали… И вся сцена красиво освещена лампадой. Так, и Секар спит на полу, прекрасно загримированный. Вот встает, звучит его замечательный голос… Ну, все хорошо…
Сцена, как и ожидал Мамонтов, закончилась успешно, дружные вызовы были наградой всем им за старания.
Так, сцена в корчме… И Любатович, и Левандовский, и Кассилов удачно справились с ролями… Хорошо, что он настоял, чтобы одежда Варлаама и Мисаила не была целиком монашеской. Очень хорошо. И Мисаил превосходен, и Бедлевич уверенно провел роль пристава. Сцена была разыграна ровно — и вот награда: бесконечные вызовы.
И вот сцена в тереме… Здесь могли быть сбои. Но все идет нормально. Как все-таки важно создать превосходную декорацию… Смотришь и видишь то, что и ожидаешь увидеть, все правдиво, ни одной фальшивой детали в обстановке. Прекрасная, деликатная декорация и очень изящная царская обстановка, новые, красивые парчовые костюмы. Так, Пасхалова поет красиво и мягко. Мамка — Черненко очень исправна, недурно играет, Федор — Страхова — добрый, изящный красавец мальчик. Дуэт исполнен весело, но без малейшей пошлости. И тут благодарные зрители бурно зааплодировали. А вот появляется Борис… Ах, как фигура Шаляпина превосходна! Одет просто, но очень изящно. Серьезный царь…