Восхождение
Шрифт:
Утром отошли по расщелине вбок, где не пришлось бы преодолевать участок с отрицательным дифферентом. На минуту остановились, оценивая предстоящий путь.
— Назад будет идти тяжелее, — резюмировал Писатель. — Спуск всегда сложней подъёма.
— Мне здесь ходить больше не придётся, — зло ответил Певец. — А тот склон, говорят, более пологий. И плевать, что ждёт по ту сторону хребта.
— Выбирать тебе, — согласился Писатель. — Но сейчас нам всем нужно успеть за день подняться на хребет. Иначе не хватит ни продуктов, ни воды.
— Реалист… — пробормотал Певец, но громко возражать не стал.
Художник с Композитором остались внизу при мешках, а Писатель и Певец первыми полезли на обрыв. Сильно выщербленная стена представляла немало возможностей зацепиться, хотя ничего подобного той расщелине, в которой они ночевали, на ближайших сотнях метров не предвиделось.
Поднявшись метров на двадцать, Писатель закрепился на стене и принялся стравливать верёвку, чтобы поднимать рюкзаки. Такой же удобный выступ был и рядом с Певцом, но тот, не желая останавливаться на одном уровне с Писателем, обогнул его и полез дальше.
Никто не понял, в какое мгновение нога Певца сорвалась с уступа. Он повис на руках, отчаянно скребя ногами по гладкой поверхности, а затем с диким криком полетел вниз. Кажется, он пытался зацепиться за выступы стены, а быть может, его просто о них ударяло. Мимо расщелины, где замерли в ужасе двое его товарищей, он пролетел бессмысленным сгустком вопля, чуть ниже его с силой ударило о выпирающий гребень, крик пресёкся, а через несколько секунд пятно летящего тела скрылось в утренней дымке.
Вернулась тишина, какая бывает только вблизи Пыльных равнин.
— Спускаться надо, — неуверенно произнёс Художник. — Искать. Может, он ещё жив.
— Какое — жив! Весь обрыв в крови. Пока он до низу долетит, его в кашу изотрёт, — жёстко произнёс Композитор. Помолчал и добавил, словно эпитафией припечатал: — Это было его лучшее выступление. Никогда бы не подумал, что он способен на звук такой силы. И ведь без фонограммы…
Сверху послышался шорох. Писатель, кое-как закрепившийся на высоте, спускал верёвку, готовясь в одиночку
Потрясённые, они стояли на высшей точке Граничного хребта. Именно здесь каждому предстояло сделать выбор и решить, куда он пойдёт. Но пока оставалось несколько минут, когда можно было просто стоять и смотреть.
Сзади в мутной тьме пропадал пройденный путь. Лишь отсюда можно было видеть, насколько день там не отличается от ночи и как безнадёжно тесны пройденные ими пространства. Здесь небо не нависало над головой, а вздымалось на высоту, о какой прежде не приходилось и мечтать, ибо действительность превзошла самые смелые мечты. Внизу, под пологим склоном, расстилались пространства, по сравнению с которыми безбрежность Пыльной равнины — не более чем шаг. И всё, что находилось впереди, было залито светом — настоящим, чистым, беспримесным. Увидевший этот свет понимал: все, что приходилось видеть прежде, — не более чем полумрак, перемежающийся ночной тьмой.
Свет может не только манить — он может и пугать, и даже попросту убить. Свет беспощаден, он не знает щадящих градаций полумрака.
Стоя на вершине перед лицом судьбы, нужно было решать, нужен ли ты там и сможешь ли там жить. Возможно, то, что обитает в потоках света, раздавит тебя, едва ты спустишься вниз. Не трудно спастись от слепого циркмора, но когда он станет зрячим, судьба твоя может решиться в одно мгновение.
Но главное — что твой талант, твой гений, сможет противопоставить огромности светлой жизни и что ты принесёшь людям, если повернёшь назад?
Впрочем, всё это будет потом, когда поневоле придется сделать шаг вниз в ту или иную сторону. А пока для троих, стоящих на высоте, длится миг торжества. Они поднялись над миром, над судьбой, над приземлённой обыденностью. И неважно, куда через минуту направится каждый из них: сквозь пыльную щель под стеной в полумрак подполья или в сияющую безбрежность комнаты. Минута торжества навеки останется с ними, и никто не сможет сказать, что эти трое в творчестве и жизни ни разу не поднимались выше плинтуса.