Восхождение
Шрифт:
– Ты знаешь, – не обращая внимания на реплики Костина, начал издалека Борис, – я иногда думаю, что у женщин есть какой-то особый орган, который позволяет им предчувствовать несчастья, беды, расставания и другие удары судьбы. Что касается расставания с Мэри, то здесь все ясно, и впадать в хандру из-за того, что ее приемная дочь будет жить на другом берегу Атлантики, леди Херрд не станет. Значит, здесь что-то другое. Но что? Ты не поверишь, но иногда я ловлю на себе какой-то странный взгляд: то ли она меня жалеет, то ли сострадает, то ли чему-то сочувствует, то ли, – проглотил он неожиданно застрявший комок, – за что-то прощает. А иногда, –
– Ну, это ты хватил, – успокоил его Костин. – Какой там аппарат? Просто моя теща понимает, что годы уходят, что ее время прошло, что она стареет, что… Слушай! – хлопнул он себя по лбу. – А может быть, у нее этот… как его… ну, в определенном возрасте это бывает у всех женщин?
– Климакс?
– Ну да, климакс. Своди-ка ты ее к врачу, пусть ее обследуют по женской части.
– Нет, – решительно замотал головой Борис, – это неудобно, этого я не могу.
– Тогда уговори ее вернуться в Испанию, и вся недолга.
– А вот в этом ты прав! – вскочил Борис. – В Испанию надо возвращаться, причем в любом случае: стартовать-то мне придется оттуда. Да и к Рамосу пора наведаться, – потеребил он заметно отросшие усы. – Про библиотеку я не забыл, – успокоил он привставшего Костина. – Но библиотека библиотекой, она может и подождать. А вот усы! Усы – это, брат, святое. Усы требуют ухода и внимания, тем более если они – усики, – деланно серьезно продолжал Борис. – Не зря же Козьма Прутков говорил, что волосы и ногти даны человеку для того, чтобы с приятностью заниматься легкой работой.
– Слава тебе, господи, – перекрестился Костин. – Вот таким ты мне нравишься! Роль барона Скосырева идет тебе куда больше, чем амплуа задумчивого страдальца.
– Ладно, проехали, – махнул рукой Скосырев и деловито направился к воротам. – Ты извини, но мне надо съездить в город: мелькнула одна мыслишка.
– Что еще за мыслишка?
– Я все думал, какую бы свинью подложить тебе на прощанье, – явно скоморошествуя, бросил Борис, – и вот наконец придумал. Ты еще меня попомнишь! – шутливо погрозил он своей тростью. – Так попомнишь, что плакать захочется!
Что он там придумал, до некоторых пор одному Богу было ведомо. Но то, что уже на пароходе Валентину Костину пришлось не то что плакать, а рыдать и рваться к леерам, чтобы выброситься за борт и плыть к берегам, омываемым холодной Балтикой, – это факт. И если бы не неожиданная цепкость Мэри, неизвестно, чем бы закончилось знакомство Костина с этой самой «свиньей».
А пока что молодые укладывали чемоданы, паковали сундуки и корзины, не забывая при этом о картинах, хрустале и фарфоре: Мэри хотела, чтобы ее окружали вещи, к которым она привыкла с детства. Леди Херрд не возражала, говоря, что ей все это не нужно, и если Мэри хочет, то может забрать не только картины и гобелены, но даже стены, на которых они висят.
Надо сказать, что к этому времени Борису удалось достучаться до сердца своей Ламорес и помочь ей победить тот чертов сплин, который не по дням, а по часам превращал ее в унылую старуху. Как оказалось, причиной навалившейся на нее хандры было пребывание в доме полковника Херрда, в который много лет назад она вошла молоденькой воспитательницей его и своей осиротевшей племянницы.
– Не знаю, почему, но этот дом в Ковентри мне всегда казался обреченным, – комкая мокрый от слез
– Ламорес, моя дорогая Ламорес, – задыхаясь от жалости, гладил ее седеющие волосы Борис. – Ты не бойся, пожалуйста, ничего не бойся. Я же с тобой? С тобой. А это значит, что рядом с тобой надежный защитник. Не забывай, что я шесть лет провел в окопах, а фронтовой опыт чего-то да стоит. Конечно же, мы отсюда уедем, проводим молодых и тут же уедем. К тому же в Сантандере меня ждут дела, интересные, скажу тебе, дела! – растрепал он ее прическу. – Послушай, Ламорес, а не сходить ли тебе к парикмахеру и постричься как-нибудь иначе? – неожиданно предложил он. – А то все пучок да пучок. Я обратил внимание, что парижанки стали носить короткие прически, а мы чем хуже, а?! И вообще, я где-то слышал, что женщине, чтобы исправить скверное настроение, надо вымыть голову и сделать маникюр. Я не прав?
– Прав! – обняла его леди Херрд. – Ты, мой дорогой барон, как всегда, прав.
– Тогда – к делу! – вскочил Борис. – Одевайся – и махнем в город!
– Как «прямо сейчас»? – растерянно привстала леди Херрд. – Я не готова.
– Чего там, не готова?! – потащил ее к автомобилю Борис. – Все лошади, а их в этом авто сорок голов, бензином накормлены и рвутся в бой. Я тебя отвезу, и, пока над твоей прической будут колдовать цирюльники, пробегусь по магазинам: мне нужен хороший чемодан и кое-что, что можно положить в этот чемодан.
– Чемодан? Зачем? – удивилась леди Херрд.
– Ты только не проболтайся, – заговорщически зашептал Борис, – я хочу сделать Валентину прощальный подарок, да такой, что в далекой Канаде ему будет что вспомнить.
– Да? – загорелась леди Херрд. – А что это? Ты скажи, я не проболтаюсь.
– Э-э, нет! – решительно возразил Борис. – Знаю я вас, женщин: под большим секретом, мол, между нами, женщинами, расскажешь все Мэри, та не выдержит и поделится секретом с мужем. А у меня будет условие, – азартно продолжал Борис, – чемодан можно будет открыть не раньше, как пароход выйдет в нейтральные воды.
– Ну, а я-то, я-то когда узнаю, что в этом чемодане? – сгорала от любопытства леди Херрд.
– Ты? – деланно безразлично переспросил Борис. – Ты об этом узнаешь из первого же письма, которое Мэри пришлет из Канады.
– Нет, дорогой, я до этого не доживу, – заломила руки леди Херрд, – я умру от любопытства.
– Если это и произойдет, то с новой прической ты будешь выглядеть лучше живых, – мрачновато пошутил Борис и чуть ли не силой усадил леди Херрд в машину.
Когда часа через три они вернулись в имение, то и прислуга, и Валентин, и Мэри на какое-то время потеряли дар речи: из машины вышла совершенно незнакомая, коротко стриженая платиновая блондинка и, что больше всего их поразило, в ярко-лиловом платье выше колен и в серебристых туфельках на высоченных шпильках. Она так легко и так стремительно, пританцовывая на ходу, дефилировала по залитой оранжевым закатом дорожке, что все буквально оцепенели от этого захватывающего зрелища.