Воскрешение из мертвых (илл. Л. Гольдберга) 1974г.
Шрифт:
Мало развитая в юности, потребность эта сильно преобладает в зрелом возрасте и особенно в старости. Но, достигнув глубокой старости, человек начинает ощущать удовлетворенность жизнью, род пресыщения ею, вызывающее отвращение перед мыслью о вечной жизни».
Леонид Александрович не боится смерти, ему страшна кончина в одиночестве. Страшно умереть, не завершив задуманного. Он еще не стар, идет всего седьмой десяток. В наше время это не преклонный, а пожилой возраст, но где спасение от болезней? Мечников считал ведь, что старость наша есть болезнь, которую нужно лечить,
«Раз старость будет излечима, — говорил он, — и сделается физиологической, то она приведет к естественному концу, который должен быть глубоко заложен в нашей природе».
А что значит — глубоко заложен? Как это понимать? Считал, наверное, Илья Ильич, что человек, не зря проживший жизнь, не будет страшиться своей смерти. Она будет для него естественной.
Откуда, однако, эти мысли о смерти? Сказалась болезнь, наверное, ослабившая и тело и душу. Но к черту все это!… Да, именно к черту! Никаких деликатных выражений по подобному поводу — нечего размагничиваться!
Он решительно шагает к окну и сразу же чувствует щемящую боль в сердце. Пока всего лишь отголосок той боли, которая еще так недавно терзала его. Она возникла будто от щупалец манипулятора в руках неопытного экспериментатора, то резко сжимавшего, то отпускавшего его сердце, подолгу не высвобождая его из своей пятерни. Вот и сейчас дает, видно, знать, что эксперимент пока не окончен…
«Нужно лечь, пожалуй», — решает Леонид Александрович. У него нет ни малейшего доверия к экспериментатору, который так неловко манипулировал с его сердцем. Нет и того чувства юмора, каким обладает академик Иванов, навещавший его во время болезни. Он пил тут недавно коньяк за здоровье своего захворавшего коллеги и весело вспоминал о тех давних временах, когда они на батискафе в водах Черного моря проводили эксперименты с реактором, излучающим нейтринные импульсы…
— А где же авантюристы, Леонид Адександрович, которые пытались выведать наши научные секреты? — спрашивал он Кречетова. — Отсидели уже своё?
— Отсидели, — кратко ответил ему Кречетов, не вдаваясь в подробности. Пришлось бы рассказать, что один из них теперь его родственник.
— Оба? — продолжал расспрашивать академик.
— Один-то точно. А вот второй, главный, наверное, еще сидит…
И тут Леонид Александрович вспоминает вдруг, что Вадим, а может быть, Варя… Да, скорее всего, Варя сообщила ему чуть ли не перед самым их отъездом в Гагру, что Корнелий Телушкин прислал Вадиму письмо и сообщил, что он теперь на свободе.
Ну да, это Варя ему рассказала о бывшем боссе Маврина.
«Я очень боюсь, дядя Леня, как бы он снова не завлек Вадима…» — вспомнил Леонид Александрович ее слова. Разговор шел в отсутствие Маврина, и он стал бранить племянницу:
— Ну как ты можешь думать так о Вадиме! Не веришь в деяния рук своих? Совсем ведь другим человеком он стал под твоим влиянием, а ты считаешь, что достаточно этому каторжнику поманить его пальцем…
— За это время и Корнелий мог стать другим.
— Тогда и бояться нечего.
— А я все-таки за Вадима боюсь… — суеверно прошептала Варя.
Но
«Наверное, Анна Семеновна, — решает профессор, поднимаясь с дивана. — Придется признаться, что нарушил ее предписание и разгуливал по комнате…»
Но в дверях не Анна Семеновна, а Настя с Андреем.
— Опять мы к вам, Леонид Александрович, — смущенно говорит Настя. — Уж вы извините…
— Ну что вы, право! Я очень рад! А то ко мне одна медицина ходит. Это вы меня извините, что не могу принять вас как следует. Мало того — должен снова улечься на диван, но, думаю, теперь уже ненадолго.
— А мы к вам все с тем же, Леонид Александрович. В связи с Вадимом…
— Я сам о нем только и думаю. Даже, пожалуй, подскажу вам кое-что. Существует такая личность — Корнелий Телушкин, под пагубным влиянием которого находился в свое время Вадим…
— Это, наверное, тот авантюрист, из-за которого Вадим попал в тюрьму? — спрашивает Настя.
— Тот самый. Вадим отсидел всего два года, а Телушкин гораздо больше. Однако он уже на свободе, и это Вадиму известно. Когда Корнелий отбыл свой срок, я не знаю, но Вадиму он дал знать о себе незадолго до его поездки на Кавказ. Сообщила мне тогда об этом Варя и очень опасалась, что Телушкин снова попытается сблизиться с Вадимом.
— И вы думаете, что они теперь…
— Как знать! Во всяком случае, того, что было прежде, теперь быть не может. Но Корнелий личность незаурядная, демоническая. Такой может совратить и честного человека.
— Спасибо, Леонид Александрович, за это известие. Может быть, это та самая ниточка, за которую и надо потянуть.
— Но я ведь не знаю, где этот Корнелий…
— Нам помогут работники Министерства внутренних дел.
— А если окажется, что он за это время стал порядочным человеком?
— Тем лучше. Милиция не будет никого хватать без достаточных к тому оснований. А к вам у меня просьба, Леонид Александрович: когда поправитесь, разрешите этому аспиранту, — кивает она на Андрея, — зайти к вам. Очень хочет побеседовать с вами по сугубо научному вопросу, да все не решается.
— Пожалуйста, Андрей Васильевич. Можно даже не ожидая полного моего выздоровления.
— И еще одна просьба, Леонид Александрович: называйте его, как и меня, по имени — Андреем или Андрюшей. Он ведь теперь не духовная особа, а всего лишь начинающий философ.
— Согласен, — улыбаясь, кивает профессор Кречетов. — Буду с сегодняшнего дня и его считать своим учеником.
4
Олег звонит Татьяне Груниной поздно вечером, полагая, что в это время она должна быть дома. Услышав ее голос, он с трудом подавляет волнение.
— Добрый вечер, Татьяна Петровна! Это Рудаков вас беспокоит. Не поздно я?
— Ну что вы, Олег, я только что пришла…
Голос ее звучит ровно, без нотки удивления, как в те дни, кажущиеся теперь Олегу такими далекими. Не спрашивает даже, где он пропадал все это время, почему не звонил. А ведь с тех пор прошло немало времени.