Воскрешение Перуна. К реконструкции восточнославянского язычества
Шрифт:
Есть, однако, сомнения насчет термина «выдыбать». Как пишет О. В. Прискока, оно отсутствует во всех словарях древнерусского языка, то есть похоже, что его не было до XVII в. в значении 'выплывать'. «Дыбать» есть во всех славянских языках только в значении 'ковылять', 'едва идти', 'бежать нерезво'. По мнению Прискоки (1983: 103), это опровергает сообщение «Синопсиса» и «Хроники». На деле это лишь меняет смысл народного обращения: не «выплывай» (что, собственно, бессмысленно: Перун ведь и не тонул), а «выбирайся из воды, ковыляя», «выкарабкивайся» (что естественно в обращении к измученному долгим плаваньем субъекту). Подобное значение мог иметь и призыв к Костроме в народной песне (если это не мистификация, опирающаяся на тот же «Синопсис» — но с какой целью?).
Как раз неправильный перевод этого слова автором
Если совпадение унижающих и обезвреживающих действий с обрядовыми еще может быть объяснено применением к идолу привычной магии, то совпадение оплакивания с песенным обрядовым оплакиванием вряд ли может быть объяснено использованием обряда князем в историческом событии. Это скорее сам обряд, перенесенный летописцем на историческое событие. В расчеты князя, заинтересованного в избавлении от идола, могла входить уничижительная часть обряда, но не та его часть, которая выражалась в печаловании и оплакивании языческого бога.
А теперь посмотрим, что происходило тогда же в Новгороде.
Взяв Киев в 980 г., Владимир поручил управление Новгородом своему «ую» (дяде с материнской стороны) Добрыне. «И пришед Добрыня Ноугороду, постави кумира над рекою Волховом, и жряху ему людье ноугородстии аки богу». Через 11 лет, в 991 г., пришла и пора новогородцев принять крещение следом за Киевом. «И приде к Ноугороду архиепископ Аким (в I Новгородской летописи: Яким Корсунянин), и требища разори, и Перуна посече (в I новгородской летописи добавлено: что в Великом Новеграде стоял на Перыни) и повеле воврещи в Волхов. И повязавше ужи, влечахуть и по калу, биюще жезлием и пихающе. И заповеда никому же нигдеже не прияти. И иде пидьблянин (житель из района притока Волхова реки Пидьбы. — Л. К.) рано на реку, хотя горнци вести в город. Али Перун приплы к берви, и отрину ишистом: «Ты, рече, Перушице, досыти еси пил и ял, а ныне поплови прочь». И плы со света окошьное» (Mansikka 1922: 62; НПЛ 1950: 159-160).
Здесь опять же в тексте неустранимое противоречие: архиепископ Иоаким «посече» кумира, из чего можно было бы заключить, что кумир был каменный и что во всяком случае он уничтожен. Но затем к этому уже уничтоженному кумиру привязывают канаты (ужи), влекут его в реку, точно так «биюще жезлием», как в Киеве, и затем кумир плывет по течению (стало быть, он деревянный). Совершенно очевидно, что здесь соединено два рассказа: официальное сообщение об энергичных действиях архиепископа по искоренению язычества и устный бытовой рассказ, возможно, потомков того же жителя Пидьбы, о том, что проделывали с идолом Перуна. И этот бытовой рассказ — вовсе не обязательно об окончательном отречении от Перуна. В обращении пидьблянина к Перуну — соединение ласковости с пренебрежением.
Это сказывается и в самом прозвании бога. Есть мнение (Гиндин 1981: 87), что Перушице — это результат табуирования основного имени бога. Но здесь типичное для русских имен формообразование: Перушице — от ласкового Перуша (ср. Петр — Петруша, Артем — Артюша), но дополненного уменьшительным формантом -ца (зват. падеж -це), как в каша — кашица (также: грязца, прохладца, книжица, лужица, рожица, землица; мужск. род: умница, возница, пьяница, опойца). Это близко современным Петрушка, Артюшка. Фамильярность и бесцеремонность пидьблянина — вполне в духе проводов Костромы, Ярилы и проч. На Руси всегда почитание богов перемежалось расправами с ними: «Взял боженьку за ноженьку, да и об пол», — гласит пословица.
В I Новгородской летописи содержится интересное добавление к повествованию о том, как влекли Перуна в реку:
«и в то время вшел бе в Перуна бес, и нача кричати: о горе, горе мене! достахся немилостивым сим рукам! И вринуша его в Волхов. Он же пловя сквозе великий мост, верже палицю свою и рече: на сем мя поминают новгородскыя дети, его же и ныне безумнии убивающеся, утеху творят бесом... Порази же слепотою новгородцев, яко оттоле в коеждо лето на том мосту люди собираются и разделившеся
Летописец не сомневается в том, что идол Перуна кричал горестные слова, он только объясняет эту несообразность (древо же, не бог) вселением беса. В рассказе фигурировал оживший Перун. Проплывая под мостом, он швырнул свою палицу, значит, по преданию, дошедшему до летописца, бог был изображен в истукане с палицей. К этому эпизоду информаторы летописца возводят традицию кулачных боев на Великом мосту, где ежегодно встречались обе «стороны» Новгорода. Вероятно, в этом сказывается смутное воспоминание либо о том, что на проводах Перуна толпе положено было делиться надвое и вступать в борьбу за него, либо о том, что на этих похоронах справлялась тризна с кулачным боем. Такие «стенные бои» (стенка на стенку) в позднейшей России практиковались обычно на Масленицу или на Троицу (Zelenin 1927: 352, Пропп 1963: 124), т. е. в те празднества, куда отошли из встречи летнего солнцеворота «скоромные» развлечения. Бились и в купальскую ночь. Об этом напоминает пословица: «На Ивана Купала кого побьют — пропало» (Даль 1955, II: 219; значение этой информации подсказано Велецкой 1978: 101, прим. 46).
5. ВОСКРЕШЕНИЕ ПЕРУНА
Перун на жернове
Таким образом, мы приходим к необходимости подключить Перуна к серии умирающих (убиваемых) и воскресающих богов (см. Francfort 1958; Jacobsen 1976, Chapter 2. Dying gods of fertility: 23-73). Мангардт и Фрэзер определили, что целью умирания и воскрешения была магическая поддержка возрождения растительности. Такими умирающими и воскресающими богами урожая и ежегодного возрождения природы видели Озириса, Таммуза, Адониса, Аттиса. Характерной чертой всех этих культов было их отправление женщинами (Фрэзер 1986: 303-306), как это оказалось и в случае с Перуном. Но Беркит (Burkitt 1979: 99-105) серьезно оспорил, что во всех этих мифах целью была магия, направленная на вегетацию — боги возвращались на землю с другими целями. Но все это были не боги грома. Были, однако, и громовержцы с таким циклическим режимом, и, что любопытно, только в Азии, хотя бы Индра (Hopkins 1916).
Как ни странно, в этом качестве Перун схож не со своими европейскими родственниками (Зевсом, Тором), а с малоазийским (хеттским), индийским, а также с западносемитским (финикийским) громовержцем Балу (Ваалом, Баал-Хаддадом), покровителем Угарита, вооруженным палицей и имевшим титул «князь»
(Баал-Зебул, прототип Вельзевула христианской мифологии). Вот здесь поддержка вегетации отчетливее.
Этот западносемитский громовержец, оттеснивший от верховенства над богами своего отца Ила, был приглашен богом смерти Муту на пир и там убит. Жена его Анат оплакивает мужа, затем с помощью богини солнца Шапаш находит его тело и погребает. После этого Анат убивает бога смерти Муту и, размолов его в муку, рассеивает по полю, отчего Балу воскресает. Муту тоже (на седьмой год), и все начинается сначала. Семь лет стоял и Киевский Перун над Днепром, другие семь лет — новгородский над Волховом.
Семя для посева нет надобности размалывать в муку, и не собирается Анат возрождать врага своего мужа, так что и не семя это. Размалывание здесь безусловно имеет магический смысл. Оно направлено на врага Громовержца, то есть является тем действием, которое хотел бы, но не успел произвести сам Громовержец.
В этой связи не лишена значения несомненная причастность славянского громовержца к молотьбе и мельнице. В литературе уже обращалось внимание на то, что в языке славян слова ' «молния» («молонья», «молодня») и «молоть», «молот», «мельница» («млын») — от одного корня, и от того же корня у германцев образовано имя собственное молота Тора — «Мьельнир» (Davidson 1965). В Белоруссии бытовало предание о том, что небесные духи гарцуки возят жернов, на котором восседает Перун с огненным луком в руке (Афанасьев 1865, I: 291). Есть и предание о чудесных жерновах, упавших с неба. В финском эпосе священная мельница Сампо связана с деяниями культурного героя. Эта мельница перемалывает все, но судя по эпическому описанию, реальный прообраз Сампо — просто большая зернотерка из двух камней (Рыбаков 1981: 257-259).