Воскресшие боги (др. изд.)
Шрифт:
Вдруг Леонардо схватил карандаш и зачеркнул страницу, исписанную цифрами, так что острие карандаша сломалось, потом оглянулся, увидел ученика и встал, бледный, шатаясь.
Франческо бросился к нему, чтобы поддержать его.
– - Говорил я тебе,-- с тихою, странною усмешкою молвил учитель,-- говорил, Франческо, что скоро кончу. Ну вот и кончил, кончил все. Теперь уж не бойся, не буду. Довольно! Стар я стал и глуп, глупее Астро. Ничего не знаю. Что и знал, то забыл. Куда уж мне с крыльями... К черту все, к черту!..
И хватая со стола листки,. яростно
Франческо был набожен. Во все, чему учит Церковь, верил с простотой. Он один не подвергся влиянию тех губительных чар -- "дурному глазу" Леонардо, которые испытывали почти все, кто приближался к нему. Зная, что учитель не исполняет церковных обрядов, все-таки угадывал чутьем любви, что Леонардо -не безбожник. И далее не углублялся, не любопытствовал.
Но теперь мысль о том, что он может умереть без покаяния, ужаснула его. Он отдал бы душу свою, чтобы спасти учителя; но заговорить с ним об этом не смел.
Однажды вечером, сидя у изголовья больного, смотрел на него все с тою же страшною мыслью.
– - О чем ты думаешь?
– - спросил Леонардо.
– - Фра Гульельмо заходил сегодня утром,-- ответил Франческо, немного замявшись,-хотел вас видеть. Я сказал, что нельзя...
Учитель заглянул ему прямо в глаза, полные мольбою, страхом и надеждою.
– - Ты не о том, Франческо, думал. Зачем не хочешь сказать мне? Ученик молчал, потупившись.
И Леонардо понял все. Отвернулся и нахмурился. Всегда хотелось ему умереть так же, как он жил -- в свободе и в истине. Но было жаль Франческо: неужели и теперь, в последние мгновения перед смертью, возмутит он смиренную веру, соблазнит единого от малых сих?
Опять взглянул на ученика, положил ему на руку исхудалую руку свою и молвил с тихою улыбкою:
– - Сын мой, пошли к фра Гульельмо, попроси его придти завтра. Я хочу исповедаться и причаститься. Пригласи также мэтра Гильома.
Франческо ничего не ответил, только поцеловал руку Леонардо с бесконечною благодарностью.
На следующее утро, 23 апреля, в субботу на Страстной
неделе, когда пришел нотариус, мэтр Гильом, Леонардо сообщил ему свою последнюю волю: четыреста флоринов, отданные на сохранение камерлингу церкви Санта-Мариа Нуова в городе Флоренции, завещал братьям, с которыми вел тяжбу,-- в знак совершенного примирения; ученику Франческо Мельци -- книги, научные приборы, машины, рукописи и остаток жалованья, который должен был получить из королевской казны; слуге Баттисте Вилланису -- домашнюю утварь в замке Дю Клу и половину виноградника за стенами города Милана, у Верчельских Ворот, а другую половину -- ученику Андреа Салаино.
Что касается обряда похорон и прочего, просил нотариуса обратиться к Мельци, которого назначал своим душеприказчиком.
Франческо с мэтром Гильомом позаботились устроить такие похороны, из которых явствовало бы, что Леонардо, вопреки народной молве,
Больной одобрил все и, желая показать, что принимает участие в заботах Франческо о благолепии похорон, назначил, вместо предложенных восьми, десять фунтов свечей во время заупокойных обеден, вместо пятидесяти семьдесят туренских су для раздачи бедным.
Когда завещание было готово, и оставалось только скрепить его подписями свидетелей, Леонардо вспомнил о старой служанке своей, стряпухе Матурине. Мэтр Гильом должен был прибавить новую статью, по которой получала она платье доброго черного сукна, подбитый мехом головной убор, тоже суконный, и два дуката деньгами -- за многолетнюю верную службу. Это внимание умирающего к бедной служанке наполниХо сердце Франческо знакомым чувством нестерпимой жалости.
В комнату вошел фра Гульельмо со Святыми Дарами, и все удалились.
Выйдя от больного, монах успокоил Франческо, сообщив ему, что Леонардо исполнил обряды Церкви со смирением и преданностью воле Божьей.
– - Что бы люди ни говорили о нем, сын мой,-- заключил фра Гульельмо,-он оправдается, по слову Господа: "блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят".
Ночью у больного сделались припадки удушья. Мельци боялся, что он умрет на руках его.
К утру -- это было 24 апреля, Светлое Христово Воскресенье -- стало ему легче. Но, так как все еще он задыхался, а в комнате было жарко, Франческо открыл окно. В голубых небесах реяли белые голуби, и с трепетным шелестом крыльев сливался звон колоколов пасхальных. Но умирающий уже не видел и не слышал ничего.
Ему казалось, что неимоверные тяжести, подобные каменным глыбам, падают, валятся, давят его; он хочет приподняться, сбросить их, не может -и вдруг, с последним усилием, освобождается, летит на исполинских крыльях вверх; но снова камни валятся, громоздятся, давят; снова он борется, побеждает, летит,-- и так без конца. И с каждым разом тяжесть все страшнее, усилие неимовернее. Наконец, чувствует, что уже не может бороться, и с криком последнего отчаяния: Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?
– покоряется. И только что покорился,-- понял, что камни и крылья, давление тяжести и стремление полета, верх и низ -- одно и то же: все равно -- лететь или падать. И он летит и падает, уже не зная, колеблют ли его тихие волны бесконечного движения, или мать качает на руках, баюкая.
Несколько дней еще тело его казалось живым для окружающих; но он уже не приходила себя. Наконец, однажды утром,-- это было 2 мая, Франческо и фра Гульельмо заметили, что дыхание его ослабевает. Монах стал читать отходную.
Через некоторое время ученик, приложив руку к сердцу учителя, почувствовал, что оно не бьется. Он закрыл ему глаза.
Лицо умершего мало изменилось. На нем было выражение, которое часто бывало при жизни -- глубокого и тихого внимания.
Пока Франческо с Баттистой Вилланисом и старой служанкой Матуриною обмывали тело,-- окна и двери открыты были настежь.