Восьмое чудо

Жданов Николай Гаврилович

Санька сперва бормочет что-то сквозь сон, потом, почувствовав подушку под головой, уютно подбирает ноги и затихает.

— Ну вот, Колюшка, ты уж будь теперь за старшого… — садясь на лавку, говорит тётя Паша, и Колька чутьём схватывает, что с матерью что-то случилось.

Он хочет спросить, но не решается и, не сдержавшись, начинает плакать.

— Ну, ты что же это? Ты не хнычь зря. Мать сегодня не придёт — занездоровилось ей, в больницу отправили, в районную. Хорошая больница у нас, сам знаешь. Ей там скоро полегчает. А ты пока за

большего будь.

Тётя Паша говорит ещё долго, но Колька слушает плохо. И только когда тётя Паша тормошит его за плечо и спрашивает: «Слышь, что ли?» — он кивает головой и тихо бормочет: «Ладно».

Тётя Паша живёт далеко, на той стороне затона, и потому торопится уйти. Сегодня после работы она ещё не была дома. Верно, её заждались.

Оставшись наедине со спящей Санькой, Колька долго сидит у двери на сундуке, который служит ему постелью, и слушает, как гудит ветер в трубе. Он думает о матери, о том, что ей, наверно, очень худо сейчас. Наверно, она лежит на койке, терпит и не плачет.

Колька видит перед собой её лицо и усталые глаза. Но постепенно веки его смыкаются. В полусне он сбрасывает валенки и, накрывшись полушубком, засыпает.

Когда Колька просыпается, в избе уже светло.

Он вскакивает и, наскоро обувшись, запускает руку под лавку, где хранится недостроенный катер. Но вдруг вспоминает: «Мамка заболела», — и озабоченно хмурится.

Санька тоже проснулась. Она сидит на кровати и, слюнявя нитку, нанизывает свои голубые бусы: должно быть, опять рассыпались.

— Коль, а Коль, — просит она, — полезь под кровать: туда две бусины закатились.

— Ладно, отстань!

— Жалко тебе? У, Колястый, подожди, попомню!

— «Попомню»! — передразнивает Колька. — Мамка знаешь где?

— Небось за дровами ушла — печку топить будем.

Узнав, что мать в больнице, Санька совсем не огорчается. Прошлой осенью, когда у неё был коклюш, Саньку часто водили в больницу, и ей там понравилось.

Самовар греть не стали. Доели вчерашний ужин, и Колька, как всегда, отправился в школу, а Санька, как всегда, осталась дома одна.

У паромной переправы Колька встретил второгодника Квасова.

Узнав, что у Кольки заболела мать, Квасов сказал, что Колька большой дурак, потому что, если бы у него, Квасова, заболела тётка (он был сирота и жил у тётки), уж он бы ни за что не пошёл в школу, и ему бы за это ничего не было.

Разговаривая, они дошли почти до самой школы, и, хотя у Кольки не было никакой охоты идти домой, он всё-таки вернулся, так как боялся, что Квасов поднимет его на смех перед всеми ребятами.

Когда он пришёл домой, Санька сидела на корточках у шкафчика, в котором хранятся продукты, и доставала какие-то кульки.

— Давай мамке каши наварим, сладкой-сладкой! Давай, а? — предложила она, не удивившись, что брат так скоро вернулся.

— Давай, — согласился Колька.

Он пошёл во двор за дровами, утешаясь мыслью: «Остался бы я в школе, как бы тут без меня?»

Когда

лежанка была затоплена, выяснилось, что нет сахара. Лежавший в сахарнице большой, не поддающийся щипцам кусок Санька, пока Кольки не было, успела обсосать так, что от куска остался только маленький мокрый комочек. Колька больно дёрнул Саньку за волосы, и минут пять она ревела и ворчала, что вот когда мамка вернётся из больницы, так он, Колястый, узнает…

Но надо было найти какой-то выход, и Колька придумал. Он взял бутылку из-под постного масла, вылил остаток на блюдце, прополоскал бутылку водой, наконец оделся и пошёл в ларёк, наказав Саньке не открывать дверцу у печки, а то выпадут угли и загорится дом.

В ларьке, у пристани, продавщица не приняла бутылку: слишком мутная. Колька долго тёр посудину рассыпающимся весенним снегом и снова мыл её в полынье у затона.

Когда он вернулся к ларьку, там была уже большая очередь.

Придя домой с маленьким пакетиком сахарного песка, похожим на большую козью ножку, Колька обнаружил, что в лежанке уже прогорели все дрова.

Пришлось разжигать печку снова.

Каша вышла, пожалуй, излишне густой, пригорела с одной стороны кастрюли и пахла дымом. Но даже этот запах был таким заманчивым, что Санька не выдержала.

— Давай попробуем? — предложила она.

Пришлось положить ей немножко на блюдце.

В больницу пошли вместе, заперев дом на замок.

Сразу за затоном начиналось заснеженное голое поле, и по ту сторону этого поля было видно светлое здание районной больницы.

Тропинка через поле была кривая и нетвёрдая: мартовский снег уже заметно таял и оседал. Колька шёл впереди и нёс узелок, в котором была завязана кастрюлька с кашей, а Санька бежала за ним. Она старалась не отставать, но ноги её вязли, она громко сопела и задыхалась. Колька торопился — боялся, что каша остынет.

У больничных ворот Колька издали заметил Квасова и Тычкова, возвращавшихся из школы. Они окликнули Кольку и сказали, что Майя Алексеевна на первом же уроке спросила, почему его нет. А когда узнала про больную мать, то не стала сердиться и велела Любке Колышкиной навестить Кольку.

— Любка принесёт тебе примеры, которые задано решать дома, — сказал Тычков. — А задача — сто сорок семь, я запомнил!

— Завтра опять не приходи — ничего не будет, — дружески посоветовал Квасов.

— Законно, — поддержал Тычков. — Дурак будешь — явишься.

Колька молча подтолкнул Саньку, заглядевшуюся на его приятелей, и направился к больничному крыльцу. Но тут, перед массивной полированной дверью, Колька как-то сразу оробел. В приёмной, где весь пол и высокие стены до самого потолка были покрыты блестящими, гладкими плитками, он в нерешительности остановился. Санька же бесстрашно двинулась к другой двери, наполовину застеклённой и чуть отворенной. За этой дверью виден был коридор. По мягкой ковровой дорожке шла к ним громадного роста тётя в белом халате.