Воспитание под Верденом
Шрифт:
— Если бы ты не шарил по полевым кухням, у меня, па-верно, уж и сил но было бы вставать поутру. А-а-а! — кричит он вдруг, широко открыв глаза. — Что ты делаешь?!
Карл Лебейдэ показывает на гвоздь, торчащий в ботинке Паля. — Все кончено, — говорит он нежно, — гвоздь вонзился в мясо по крайней мере на глубину сантиметра, сынок. Теперь посиди спокойно минут пять. Все остальное — в руках господа бога, ведь это он выдумал кровообращение.
Паль побледнел, его трясет от страха.
— Хорошо, что все позади, — говорит он, — ты великолепно сделал это. Только вот с сердцем неладно. Но так надо было. Это было правильно задумано, и вот… Люди, которым это дастся легко, собственно, даже по
— Вот у тебя и опять краска в лице, Вильгельм. Дух могуч, а плоть слаба, — шутит Лебейдэ. — Сегодня вечером ты скажешь этому подлецу Баркопу, что попал ногой в колючую проволоку.
— Я уже недавно напоминал, во второй или третий раз, что мне нужны новые башмаки или сапоги. Как он хихикал: «Новые сапоги!»
— А если ты завтра не сможешь ступить на ногу, займешься домашней уборкой. Очистишь вместе с Науманом этот вшивый барак.
— Ступать-то я смогу. Мне уж и теперь не больно. А достаточно этой операции?
– — Это уж не твоя забота, Через два-три дня рана так нагноится, что лучше и не надо. И если доктор вздумает тебя упрекать, Баркоп объяснит, что мы совершенно беспризорны, когда нас отсылают на работу за пределами артиллерийского парка. Даже нет санитара, который позаботился бы о нас. Это сущая правда. Кроме того, совсем и не чувствуешь боли, когда пальцы от холода плотно прижаты друг к другу.
С этими словами Лебейдэ как ни в чем не бывало вынимает гвоздь из раны, осматривает его, отшвыривает сучок бузины и затаптывает каблуком железный гвоздь в трещину на обледенелой земле.
— Не выдавай нас, голубчик, — бормочет он.
К Вильгельму Палю возвращается нормальный цвет лица, оно все еще серое, но уже не такое бескровное, как несколько минут назад. Паль пытается осторожно подняться, ступить. Ничего: идет! Он будет немного прихрамывать, отчасти от боли, отчасти для того, чтобы втереть очки сержанту, а потом и врачу.
Оба вылезают из воронки и, дрожа от ветра, тяжелым шагом отправляются дальше на поиски снарядов.
— Ты в самом деле хотел бы захватить с собой в Германию Бертина?
Паль кивает головой: он вынужден стиснуть зубы, его начинает мучить ноющая боль.
— Разве ты не видишь, как он с каждым днем хиреет? Его хватит ненадолго. А когда Бертин очнется от своих мечтаний, то — подавись я своей подошвой — он станет на редкость полезным товарищем.
— Потерпи немного, Вильгельм, и тебе не придется давиться подошвой — ни жареной, ни моченой, — ты на-славу кутнешь. В полевом госпитале Данву — я ведь там завсегдатай с заднего хода, — так вот, в этом госпитале есть доктор-хирург, большой руки мастер. А если шепнуть унтер-офицеру при кухне, что ты мой друг, то уж он тебя накормит на славу.
Над ними, несмотря на жестокий холод, проносится самолет по направлению к востоку. Склонившись над бортом машины, молодой французский унтер-офицер с заряженной камерой фотоаппарата оглядывает местность, залитую ярким утренним светом. От его внимания не ускользают два муравья, движущиеся по вымершему полю, их
можно было бы прикончить ружейным выстрелом. Но сегодня ему дано задание сфотографировать станцию Билон-Ост, к которой теперь подвозят боевые припасы. Это, конечно, только часть задания, выполнение которого заведет его в глубь района. Изгибы Мааса, склоны гор и долины представляют благодарную цель для фотографа и позднее — для бомбометателя, который как бы подводит бомбами итог работе воздушной разведки.
Молодой художник Жан Франсуа Руар по натуре совсем не кровожаден. G гораздо большим удовольствием он сидел бы. теперь в жарко натопленном ателье на Монпарнасе или Монмартре и содействовал бы дальнейшему
Глава четвертая ЗИМНЯЯ ПРОГУЛКА
Сила сопротивляемости человека ограничена. Правда, иной раз проходит много времени, прежде чем он сам замечает это, но чаще это еще до него бросается в глаза другим. Люди, в характере которых еще с детства сохранилось нечто вроде подвижничества, могут при случае поразить мир как мученики и герои выносливости. Но когда сила эта иссякает, она иссякает вконец, внезапно человек спохватывается, что все его умственные и душевные силы утрачены.
По дороге из Вилона в Сиври бредет землекоп. Конец февраля, полдень, нежнозолотистые солнечные блики пронизывают воздух, землекоп хорошо настроен. Он улыбается про себя и посвистывает, состязаясь с воробьями, овсянками и синицами. Он, конечно, выполняет поручение: не по своей воле прогуливается он на лоне природы, да и слишком холодно для прогулок. Стоит неумолимый мороз. О характере поручения, возложенного на этого бодро шагающего солдата, можно судить по предметам в его правой руке: французской яйцевидной ручной гранате и продолговатой, довольно длинной гранатной трубке из чистой меди, по форме напоминающей гриб.
— Снесите это нашему Кнаппе, — приказывает сержант Баркоп, «тюленья борода», нестроевому Бертину. — Пусть разберется. Но держите все в том же положении, в каком я дал вам, сами знаете!
Бертин знает, что эти трубки — подлая штука: они ни с того пи с сего взрываются, когда при перемене положения игла внутри падает назад или же вперед, в зависимости от угла наклона, которую такая чортова машинка получила уже при выстреле или метании. *
Сначала солдат Бертин храбро несет оба смертоносных предмета в правой руке. Мороз щиплет неподвижные пальцы, от него не спасают никакие перчатки. Наконец Бертину становится невмоготу. Кроме того, ему хочется помахать руками или записать внезапную мысль, которая не может не притти в голову под этим нежно-голубым небом. В такой обстановке с особой легкостью слагаются стихи. Он решительно прячет обе взрывчатые гранаты в карманы брюк: одну в правый, другую в левый, наблюдая за тем, чтобы верх остался вверху, а низ — внизу. А если он поскользнется и упадет? Это легко может случиться на шоссе, идущем вдоль Мааса: оно превратилось в ледяной каток. Кроме того, у Сиври придется пересечь реку, пройти длинный деревянный понтонный мост, точнее выражаясь мост, лежащий на лодках; там тоже очень скользко. Но что за беда, только бы согреть руки, почувствовать себя свободным. В пути, пока он дойдет от сержанта Баркопа до обер-фейерверкера Кнаппе, он хочет быть штатским человеком. Прекрасная вещь одиночество; прогулки и мечты — вот и все, что нужно человеку.