Воспламеняющая взглядом
Шрифт:
Он схватился руками за лицо и все ощупал, от лба до подбородка. И не обнаружил точек с пониженной чувствительностью. Он раздвинул губы в улыбке, и уголки рта послушно поднялись вверх, как им и полагалось. Сейчас бы свет – посмотреть в зеркало, не появились ли в глазах характерные красные прожилки... Дал посыл? Подтолкнул? Не смеши. Кого ты мог подтолкнуть? Некого, разве только...
На мгновение у него перехватило дыхание. Он и раньше подумывал об этом, но так и не отважился. Если перегрузить электросеть, может кончитьс замыканием. Попробуй
Таблетка, мелькнуло в голове. Прошли все сроки, дайте мне таблетку, дайте, слышите. Таблетка все поставит на свои места.
Мысль-то мелькнула, но желание при этом не возникло. Отсутствовал эмоциональный накал. С подобной невозмутимостью он мог попросить соседа за столом передать ему масло. А главное – он отлично себя чувствовал... если отвлечься от головной боли. В том-то и дело, что от нее нетрудно было отвлечься; его прихватывало и посильнее – ну, скажем, в аэропорту Олбани. В сравнении с той болью эта – детские игрушки. Я сам себя подтолкнул, оторопело подумал он.
Впервые в жизни он понял, что должна была испытывать Чарли, ибо только сейчас впервые в жизни, его испугал собственный психический дар. Впервые он понял, как мало он во всем этом понимает. Почему дар пропал? Неизвестно. Почему вернулся? Тоже неизвестно. Связано ли это с его безумным страхом, вызванным темнотой? Или с внезапным ощущением, что Чарли в опасности (где-то в подсознании помаячил образ одноглазого пирата, явившегося ему во сне, помаячил и растаял), и отвращением к себе, из-за того, что забыл о дочери? Или с тем, что он ударился головой, упав в темноте?
Неизвестно. Одно ему было ясно – он сам себя подтолкнул.
МОЗГ – ЭТА ТА СИЛА, КОТОРАЯ МОЖЕТ СДВИНУТЬ МИР.
Вдруг ему пришло в голову: стоило ли ограничивать себя обработкой мелких служащих и растолстевших дам, когда он один мог бы заменить собой наркологический центр? От этого ошеломительного предположения у него побежали мурашки по спине. Он уснул с мыслью – не так уж плох дар, который может спасти несчастную миссис Герни. А если он может спасти всех нарко– манов в Нью-Йорке? Ничего себе размах, а?
– Бог мой, – прошептал он, – неужели я очистился?
Никакой потребности в торазине. Мысль о голубой таблетке на блюдечке не вызывала эмоций.
– Чист, – ответил он себе.
Второй вопрос: способен ли он и дальше оставаться чистым?
И тут на него обрушился целый град вопросов. Может ли он выяснить, что происходит с Чарли? Он дал себе посыл во сне – своего рода самогипноз. Но сможет ли он дать посыл другим наяву? Например, этому Пиншо с его вечной гаденькой улыбочкой? Пиншо наверняка знает все о Чарли. Можно ли заставить его рассказать? И сможет ли он все-таки выбраться отсюда вместе с дочерью? Есть ли хоть какой-нибудь шанс? А если выберутся, что дальше? Только не ударяться в бега. Отбегались, хватит. Надо искать пристанище.
Впервые за многие месяцы он был возбужден, полон надежд. Он строил планы, принимал решения, отвергал, задавал вопросы. Впервые за многие месяцы он
Возбужденный, он снова и снова прокручивал все это в голове, когда свет вдруг зажегся. В соседней комнате из телевизора мутным потоком полилось привычное: Иисус-позаботится-о-вашей-душе-а-мы-о-вашем-банковском-счете.
ГЛАЗ, ЭЛЕКТРОННЫЙ ГЛАЗ! ОНИ УЖЕ НАБЛЮДАЮТ ЗА ТОБОЙ ИЛИ ВОТ-ВОТ НАЧНУТ... ПОМНИ ОБ ЭТОМ!
И тут открылось как на ладони: сколько же дней, возможно недель, ему предстоит ловчить, чтобы поймать свой шанс, и ведь скорее всего на чем-нибудь он да погорит. Настроение сразу упало... но, однако же, не возникло желания проглотить спасительную таблетку, и это помогло ему овладеть собой.
Он подумал о Чарли, и это тоже помогло.
Он сполз с кровати и расслабленной походкой направился в гостиную.
– Что случилось? – закричал он. – Я испугался! Где мое лекарство? Эй, дайте мне мое лекарство!
Он обмяк перед телевизором и тупо уставился на экран.
Но под этой маской тупости мозг – сила, которая может сдвинуть мир, – лихорадочно искал пути к спасению.
Как ее отец, проснувшись в темноте, не вспомнит толком свой сон, так Чарли Макги не сумеет потом восстановить в памяти детали своего долгого разговора с Джоном Рэйнбердом, лишь наиболее яркие моменты. Она так и не поймет, почему выложила во всех подробностях, как попала сюда, почему призналась, как ей тоскливо одной, без папы, и страшно, что ее обманом снова заставят что-нибудь поджигать.
Во-первых, конечно, темнота – а также уверенность, что о ни не подслушивают. Во-вторых, Джон... сколько он в своей жизни натерпелся и как, бедняжка, боится темноты, после того как эти конговцы продержали его в ужасной яме. Он, наверное, об этой яме думал, когда спросил отсутствующим голосом, за что ее сюда упрятали, и она начала рассказывать, желая отвлечь его. Ну а дальше – больше. То, что она держала за семью печатями, выплескивалось все быстрее и быстрее, в сплошном сумбуре. Раз или два она заплакала, и он неуклюже обнимал ее. Хороший он все-таки... даже в чем-то похож на папу.
– Ой, ведь если они поймут, что тебе все про нас известно, – неожиданно всполошилась Чарли, – они тебя тоже могут запереть. Зр рассказывала.
– Запрут, как пить дать, – беззаботно сказал Джон. – Знаешь, подружка, какой у меня допуск? "D". Дальше политуры для мебели меня не допускают. – Он рассмеялся. – Ничего, если не проболтаешься, я думаю, все обойдется.
– Я-то не проболтаюсь, – поспешила его заверить Чарли. Она была обеспокоена тем, что, если проболтается Джон, они на него насядут и сделают орудием против нее. – Жутко пить хочется. В холодильнике есть вода со льдом. Хочешь?