Воспоминания арабиста
Шрифт:
Коллега Мамдух сидит против моей кафедры. Заметно нервничая, он то быстро пишет что-то на родном языке — справа налево, то порывисто поднимает голову и, не мигая, смотрит на меня. За годы стажировки в Ленинграде он порядочно преуспел в русском. При последних моих словах смуглые щеки заливаются счастливым румянцем.
— Необходимо, однако, чтобы автор учел следующие замечания…
Румянец сбежал, диссертант напрягся — автору хорошей работы замечания желанны и в то же время трудно их слушать: столько ушло сил, а совершенство не достигнуто, хотя сам он уже свершил свой «высший суд», представив работу на соискание степени. Вместе с ним настораживаются его земляки-болельщики, непременно присутствующие на защите каждого соотечественника; некоторые из них начинают придирчиво следить, как я пишу на доске арабские
— Прежде всего: «пролетариат» нельзя переводить как «ат-табакат аль-амиля» (более точно последний термин должен звучать по-арабски как «табакат аль-уммаль»). Почему? Потому что арабское обозначение соответствует русскому «рабочий класс». А разве понятия «пролетариат» и «рабочий класс» равнозначны?
Нет, они не равнозначны. Пролетариат — это один из двух основных классов капиталистического общества, класс эксплуатируемых буржуазией наемных рабочих, лишенных собственности на средства производства. Латинское proletarius имело два значения: во-первых, «простонародный»; во вторых, этим термином обозначался римский гражданин, принадлежащий к неимущему сословию, хотя юридически и свободный. Свобода эта для пролетария была вот какова: согласно реформе Сервия Туллия, римского царя в шестом веке до нашей эры, все имущие граждане Рима были разделены на пять разрядов; в первый вошли те, чья собственность оценивалась в сто тысяч ассов и выше, в последний — имевшие имущество на сумму одиннадцать тысяч ассов. Каждый разряд выставлял для защиты государства определенное количество вооруженных центурий (т. е. сотен всадников либо пехотинцев) — то число, которое позволял достаток граждан, входивших в этот разряд; соответственно этому распределялись места в народном собрании. Пролетарии, «простонародье», не обладавшие и минимальным имущественным цензом, остались за бортом пяти разрядов, однако им предписывалось снаряжать одну центурию, за которую они имели один голос в собрании. А граждане первого разряда, выставлявшие 80 пехотных и 18 конных центурий, располагали 98 голосами, т. е. большинством из общего числа 193 «представителей народа». Далеко ли ушло от старых римских времен положение пролетариата в нынешних капиталистических странах? А советский рабочий класс владеет средствами производства и весьма достойно представлен в Верховном Совете страны. Вот почему, коллега Мамдух, нельзя согласиться с вашим переводом.
— Это уже… Как сказать? Дакика… — отозвался Мамдух.
— Тонкость, вот именно. Но бьющая в глаза тонкость, и поэтому весьма существенная. Переводчик должен быть осторожен как хирург, и начитан, как философ. Вот, смотрите, еще одно слово: «империализм». По-вашему, его можно передать через «аль-истимар», но ведь последнее значит «колониализм». Опять перед нами пара несовпадающих понятий. Стремление к приобретению источников сырья и рынков сбыта за пределами метрополии — лишь одна из особенностей антагонистической формации — капитализма, перерастающей в империализм. А что такое империализм? Высшая и последняя стадия капитализма, характеризующаяся господством крупных монополий. Ленин писал, что «…по своей экономической сущности империализм есть монополистический капитализм». [3]
3
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 420.
Бежит, бежит перо диссертанта, справа налево, справа налево, страница блокнота быстро покрывается узорной вязью.
— Теперь вот что я хотел сказать. Вы правильно пишете на страницах своей работы: «В переводе недостаточно передать идею произведения; для лучшего его понимания, усвоения следует донести до читателя впечатляюще живую ленинскую мысль». Но тут существует опасность — стремясь передать подлинный текст возможно точнее, можно впасть в буквализм и принести в арабский язык строй другого, что не будет способствовать точному пониманию исходного текста.
Перевод должен звучать по-арабски естественно, тогда он выполнит свою функцию успешно. Ведь каждый язык имеет свою гармонию, о которой всегда следует помнить переводчику. В частности, арабский язык стремится к лаконизму форм.
Между тем, коллега Мамдух, ряд ваших рекомендаций утяжеляет стиль перевода. Ну
— Не говорят. Но я хотел точно передать ленинское выражение: «современные наемные рабы».
— Однако получилась неточность, перед нами буквализм, о котором мы уже с вами говорили. Буквализм, который режет ухо, воспринимается как инородное тело в родном языке и не проникает в душу человека. Почему вы не хотите сказать: «абид аль-уджра аль-мустах-дасун»? Освобождаемся от излишнего артикля — раз; сокращаем неудобоваримый двенадцатисложный организм до десяти слогов — два. Но главное — применяем столь естественную для арабского форму status constructus, сопряженного состояния. Разве это не облегчит восприятия ленинской мысли? А смысл остается тем, какой нужен.
Бежит перо диссертанта. Я вижу, как он переписал с доски вариант со status и дважды его подчеркнул.
— Дальше. «По сути дела…». У вас предложено «фи хакикат аль-амр». Правильно, однако снова отдает буквализмом. Почему не сказать: «фи ль-джавхар»? Это лаконичнее и привычнее для араба. А вот — «в настоящее время». Ваш перевод «фи ль-вакт аль-хадыр» правилен, но тяжеловесен. Лучше сказать просто: «фи ль-хадыр». Опять эта золотая арабская лаконичность, и смотрите, как изящно обогащен артикль. Ну, а здесь… Здесь, где выражение «вышедший в свет» (об издании) переведено вами как «харидж фи н-нур», вновь буквализм, ведь существует короткое и точное слово «маншур»…
Мелок извивается по черному полю доски. Справа налево, справа налево. Коллега Мамдух уже не пишет, а напряженно смотрит на доску. Он обдумывает, действительно ли можно передать на его родном языке сложные фразеологизмы так ясно и просто, неужели все это легче, нежели ему казалось? Но как нелегко дойти до этой простоты…
А я, стерев с доски несколько старых примеров и написав ряд новых, затем перехожу к вопросу о соотношении литературного и разговорного языков, мимоходом упоминая Мольера, которого когда-то переводили на египетский диалект, и средневековую принцессу Мира Бай, слагавшую поэтические гимны во славу Кришны на брадже — ответвлении западного хинди. Потом советую диссертанту соблюдать осмотрительность в применении еще одной предложенной им рекомендации, призывающей пользоваться кораническими стихами для перевода выражений библейского происхождения в современной политической литературе: Коран — памятник совсем другой эпохи, других исторических условий, нежели Библия.
Время идет. Смеркается. Сказано, по существу, все. Я стираю с пальцев мел и возвращаюсь на кафедру.
— Оценивая диссертацию Мамдуха Мустафы в целом, я нахожу, что отмеченные неточности не ставят под сомнение ее достоинств, перечисленных выше: частные погрешности, даже если подчас они более или менее значительны, неизбежны в столь большой и самостоятельной работе молодого автора…
Вдруг у меня перехватило дыхание. Нет, это не от усталости после столь ответственного выступления, это скорее от волнения: вот, сперва сказал о большом значении выполненной работы, отметил ее положительные стороны; потом придирчиво «разносил» ту или другую ученую страницу; теперь настало время взглянуть на чаши весов. И как волнующе радостно на душе, когда с чистой совестью, с гордостью за другого ученого, можно сказать долгожданные им слова.
Хорошо, что кто-то поставил на кафедру стакан воды. Я залпом выпиваю и заканчиваю:
— Исследование, выполненное египетским ученым на высоком научном уровне, является существенным вкладом в современную арабскую филологию. Диссертант, столь успешно начинающий этим исследованием свой путь в науке, вполне заслуживает высокой степени кандидата наук. О присуждении ему таковой я и ходатайствую перед ученым советом.
Потом говорила молодая филологичка с кафедры русского языка. Это было ее первое оппонентское выступление. Большие серые глаза за длинными ресницами источали непроницаемую строгость, но тонкое с нежным овалом лицо рдело от волнения.