Воспоминания артистки императорских театров Д.М. Леоновой

Леонова Дарья Михайловна

Прежде всего, конечно, он хлопотал о каких-нибудь постоянных занятиях или о прочном месте. Но это было не так легко. Ни хлопотать за него, ни протежировать ему, было некому. Родные, которых он впоследствии все-таки разыскал, были женщины: две моих тетки, жившие рукодельным трудом, и маленькая двоюродная сестра. Рассчитывать на какое-либо содействие в этом случае с их стороны было нечего; знакомых, могущих что-либо сделать, тоже не имелось. И тут, в столице, опять благодаря помещикам, у которых мы останавливались дорогой, дела наши понемногу устроились: от некоторых из этих помещиков отец привез рекомендательные письма к их знакомым, с приложением кое-каких деревенских гостинцев, в роде маринованных мелких рыжиков и т.п. При содействии этих-то нечаянных знакомств, удалось родителям моим, в продолжение первого года по приезде, определить меня, в так называемое частное училище, в котором состояли членами высокопоставленные лица. А потом вскоре поместили и брата моего в кондукторское училище. Не смотря на несколько устроившиеся дела, родители мои перебивались в большой нужде. Но, однако, через несколько месяцев после

приезда нашего в Петербург, мы оставили ветхий домик, в котором совсем невозможно было жить, и перебрались в другое, более удобное помещение, состоявшее из двух небольших, но уютных комнат. Вскоре после переезда на эту квартиру, (я и брат были тогда еще дома), приходит к нам наша хозяйка, и говорит, что к ней приехал гость, который всегда останавливается у нее, и что в настоящее время, по случаю болезни дочери, она находится в невозможности поместить его у себя, а потому убедительно просить родителей моих позволить ему переночевать в одной из наших комнат. Они согласились и к своему удовольствию увидели, что гость хозяйки тот самый настоятель Зеленого монастыря, который так гостеприимно принимал нас у себя. Родители мои были, разумеется, очень обрадованы этой неожиданной встречей.

Пробившись в крайней нужде года два, отец мой получил наконец место смотрителя по дорожной части в Нарве.

Находясь в это время в школе, я пришла в страшное уныние от необходимости расстаться надолго с родителями и ужасно грустила, проводив их.

Зная бедность моих родителей, я терпеливо покорилась необходимости разлуки с ними. Вообще, вырастая в нужде, я понимала ее более, чем это было свойственно ребенку моих лет. Случалось, что матушка или отец, навещая меня в школе, приносили мне вместо гостинцев серебряные пятачки; я не тратила их, и, накопив несколько штук, отдавала их матушке, настаивая непременно, чтобы она взяла их.

Однажды, в Нарве, матушка получила известие о болезни моего брата. Тотчас же поехала она в Петербург и, навестив его, приехала ко мне и упросила начальницу, чтобы та отпустила меня вместе с ней посетить брата. Мы застали его всего обложенного льдом, совсем уже умирающим. Вскоре после того, он скончался 12-ти лет от роду.

Еще с год пробыла я в школе, как вдруг, перед Рождеством, приехал отец и увез меня в Нарву. Какова же была моя радость, когда он объявил мне, что берет меня в Нарву совсем, чтобы поместить там в пансион.

Здесь казалось потекла наконец у нас жизнь известным порядком, как у людей устроившихся, Отец был доволен служебным своим положением, подчиненные его любили, средства к жизни были сносные. Но недолго наслаждались мы этим, неожиданная гроза налетела на нас: приказом графа Клейнмихеля, все служащие по дорожной части, не имевшие звания инженеров, были уволены и заменены инженерами. Опять горе, нужда, слезы!

Собрались мы опять в Петербург. В этот раз приехали уже на двух подводах с кое-каким имуществом и с коровушкой. Определенного ничего не было впереди, но отец говорил: «свет не без добрых людей, кто-нибудь да поможет». Так и вышло: в Сенате он случайно познакомился с секретарем и тот предоставил ему коронное место в сенатском архиве с жалованьем по десяти рублей в месяц.

Жизнь опять пошла безотрадная, опять перебивались мы кое как. Матушка своими хлопотами с коровушкой и ручной работой кое-что прибавляла к жалованью отца; к праздникам получалась награда. Я в это время нигде не училась и, хотя мне было всего десять лет, принимала участие в матушкиных занятиях, и, кроме того, вышивала кое-какие незамысловатые чепчики на продажу.

К этому времени относится одно событие, которое в результате имело значение для нас и главным образом для меня, послужив к улучшению нашего материального положения. Отец узнал, что в Петербурге живет у мачехи дочь одного умершего хорошего товарища его по службе, и что мачеха бесчеловечно обращается с падчерицею. Он не мог отнестись равнодушно к несчастному положению этой девушки и, чтобы убедиться в справедливости слухов, стал бывать у них. Мачеха почему-то очень расположилась ко мне и часто приглашала меня к себе. Таким образом, мне много раз приходилось быть свидетельницей того, что несчастная девушка выносила от мачехи. Не смотря на то, что из пенсиона в 200 руб. часть приходилась на долю дочери покойного, мачеха буквально морила ее голодом. Девушка, уже взрослая, сидя за столом, не могла самовольно взять куска. Голод ее доходил до того, что раз, я видела это сама, она, украдкой от мачехи, хотела схватить кусок говядины, который та после обеда бросила собаке. Это еще не все; бессердечная женщина всеми способами тиранила свою падчерицу. Отец мой, убедившись в этом, придумывал как бы помочь бедной девушке. Так как мачеха часто, рассердившись, выгоняла ее вон, то отец, через меня, посоветовал девушке, чтобы в таком случае она прибежала к нам. Она так и сделала. Отец не пустил ее более домой, заступился за нее, привел доказательства жестокого обращения с ней мачехи и, в течение более нежели года, родители мои, при всей своей бедности, должны были содержать еще лишнего человека. За то, когда девушка эта, благодаря заступничеству моего отца, освободилась от опеки своей мачехи и получила свою часть из пенсии, заплатила нам, что следовало, за все время, которое прожила на наш счет. Кроме того, она так привязалось к нашему семейству, что осталась жить с нами до конца своих дней. Прожила она не более десяти лет. Здоровье ее от тяжелой жизни при мачехе надорвано было с ранних лет и поправиться не могло уже более.

Деньги, полученные от нее, значительно поправили нас и отчасти имели, может быть, некоторое влияние на мое будущее. Кроме того, что меня одели поприличнее, из этих же денег отец купил мне первое фортепиано, чтобы доставить мне возможность сколько-нибудь заняться музыкой.

Все

знавшие меня замечали во мне особенные музыкальные способности. Страсть моя к музыке была поразительна. Когда бывало иду я летом с матушкой по улице и услышу где-нибудь фортепиано, меня нельзя было оторвать от окошка. Нет возможности передать моего чувства, когда я слышала музыку. Купленное для меня фортепиано стоило всего семь рублей и было такого старинного устройства, что те клавиши, которые теперь делаются белыми, были черные, а черные белыми. Но несмотря на многие недостатки этого инструмента, я была несказанно довольна таким подарком и начала понемногу играть. Если кто-нибудь показывал мне какой-нибудь романс, я тотчас же схватывала его, играла и пела. Слух у меня был необычайный; я сразу запоминала и музыку, и голос, и слова. Когда случалось мне бывать где-нибудь, где было фортепиано, ко мне всегда приставали с просьбами, чтобы я пела. Меня это очень удивляло, я не сознавала насколько пение мое было приятно. Родители мои, конечно, видели дарования мои, но им не приходило в голову, что мне следует дать серьезное музыкальное образование, или, может быть, так как средства их были стесненные, то они считали невозможным что-нибудь для этого сделать. И действительно, можно ли было думать о каком-нибудь серьезном моем образовании, когда каждая копейка была так дорога, что из-за дешевизны квартиры мы жили на Черной речке, близь Смоленского кладбища, откуда отцу моему приходилось ежедневно ходить в Сенат на службу.

Первые шпаги мои в музыкальный мир сделаны были благодаря знакомству с одной умной и образованной девушкой — писательницей, уже не молодой. Звали ее Агафья Тихоновна.

Мне было тогда уже четырнадцать лет. Жили мы в это время на Петербургской стороне, в местности, где теперь парк, против крепости, а тогда здесь была просто площадь. Здесь-то началась завязка моей артистической карьеры.

В один прекрасный день приходит к нам Агафья Тихоновна и застает меня за пением разных песен и романсов. Между прочим, я пела из «Уголино» — «О, милый друг, из-за могилы!» и песнь Офелии — «Моего ль вы знали друга!» Надо заметить, что несколько раз мне уже случалось быть в театре с кем-нибудь из знакомых. Раза два, три, я была с Агафьей Тихоновной. То, что я там слышала, оставалось совершенно ясно в моей памяти. Я пела все по слуху. Самая театральная обстановка приводила меня в восторг и не только пение, но и игра прививались ко мне как-то особенно. Помню, как еще раньше того времени, о котором идет речь, когда я была еще небольшой девочкой, устраивала я в квартире нашей из простынь и мебели сцену и представляла родителям моим что-нибудь из виденного мною в театре.

Не трудно было заметить по всему этому, какое было мое призвание. В тот же день, о котором я говорю, когда Агафья Тихоновна застала меня за пением, она поразилась моим голосом и принялась серьезно советовать родителям отдать меня в театр, рассказывая, как одна ее знакомая, у которой голос был далеко не так хорош, как мой, поучившись немного, поступила в итальянскую оперу хористкой и получает 300 руб. в год. Родители мои очень удивлялись, как может женщина получать такие деньги, тогда как, например, отец, служивший столько лет, получает всего сто рублей. «Как бы не желать этого, — говорили они, — да разве это возможно!» Агафья Тихоновна уговорила их «попробовать», «может быть и выйдет что-нибудь»… Не долго думая, она взяла перо и написала прошение, выставляя в заголовке слова «ваше превосходительство», не означая имени, не зная сама кому еще придется подавать его. Переночевав у нас, утром повезла она меня к известному в то время генералу Дубельту, которого и сама не знала, но которому, как ей было известно, театральное дело было близко: он покровительствовал многим начинавшим свою деятельность талантам. Его-то она имела в виду, чтобы посоветоваться, как устроить это дело. Но мы его не застали дома. Тогда она сказала мне: «Так как в прошении не обозначено на чье оно имя, то и подадим его прямо директору театров, Гедеонову».

Приезжаем. Нас просят подождать в канцелярии. Несколько времени спустя, выходит из кабинета директор. Хмурый вид его, суровость взгляда, произвели на меня такой страх, что, не будь со мной Агафьи Тихоновны, я бы, кажется, непременно убежала. В сущности же, как узнала я впоследствии, директор был очень добрый человек… Подали ему прошение.

Прочитав, он сказал: «У нас и своих очень много, принять не могу». Мне сделалось еще страшнее и я думала только, как бы уйти. Но моя Агафья Тихоновна опять-таки нашлась. «У нее голос очень хорош», — сказала она. На, это он отвечал: «Это дело другого рода. Если у нее голос, то голоса нам нужны. Сейчас дам вам бумагу. Поезжайте с ней в Большой театр к Каусу. Он попробует голос и напишет мне отношение». Получив бумагу, мы тотчас же отправились в Большой театр. Нас ввели в залу, где как раз шли репетиции хорам. Увидав хористок, одетых на мой взгляд нарядно, я была ужасно сконфужена своим туалетом. Они кидали на меня взоры пренебрежения, думая, вероятно, что я новая хористка. Хотя мне было всего четырнадцать лет, я была очень развита и казалась взрослою.

Каус, режиссер Большого театра, попробовав мой голос, написал, что слух великолепный, голос есть, но что нот не знает совершенно. С бумагой этой мы поехали обратно к Гедеонову, который, прочтя ее, позвал директора школы Обера и велел принять меня в класс первоначального обучения нот к Быстрову, учителю пения. Приказано было, чтобы поторопились моим приготовлением.

Я была вольно-приходящей. Это было осенью 1849 года. Быстров, исполняя приказание директора, поторопиться моим приготовлением и желая выслужиться, особенно прилежно занимался со мною, так что к марту 1850 года я пела уже на сцене школьного театра арию из оперы Роберт — «Сжалься!» Диапазон моего голоса был так обширен, что учитель, не поняв его, заставлял меня петь сопрано, тогда как впоследствии оказалось, что у меня контральто.