Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1

Беляев Александр

Гора эта составляла берег Кубани и была очень высока. Отделавшись так счастливо, мы от всего сердца возблагодарили Бога и, спустившись вниз, переправились за Кубань вброд. В то же время в отряд шел казачий полк, с которым мы и располагали идти вместе; но потом узнали, что полк остался дневать на той стороне реки. Пускаться в ночь одним было опасно, и мы тоже расположились на ночлег возле полка. Под большим ветвистым дубом мы разостлали свои бурки, велели разложить костер, поставили чайник и, осушив его, передали людям чай и сахар, а сами улеглись спать. Безграничная степь, ароматный чистейший воздух, шум быстрой Кубани скоро нас усыпили.

Фырканье лошадей и собиравшиеся тучи хотя и предвещали дождь, но ночь прошла покойно. С рассветом мы пустились в путь, и только что тронулись с места, как началась гроза и пошел дождь, но бурки и башлыки не дали нам его почувствовать, да, к счастию нашему, и дождь шел с перерывами и часто разъяснивало. Вся эта дорога от Кубани до Лабы, где стоял наш отряд, простиралась на 50 или 60 верст, и вся эта сторона Кубани находилась во владении мирных черкесов,

обитавших по берегу Кубани. Несмотря на то тут часто появлялись хищнические партии, переходившие через Кубань для грабежа. Они угоняли скотину у казаков на линии, а иногда и у своих братьев, мирных черкесов. Так однажды, года два тому назад — как рассказывал наш казак, — отправлено было 26 донских казаков для следования в какую-то крепостцу. На реке Чемлык, единственной на этом пространстве, они остановились напоить своих лошадей, а затем пустились дальше, но, к несчастию, в беспорядке, без всякой предосторожности; одни уже выехали, другие оседлывали лошадей и один за другим выезжали, растянувшись на большое пространство, как вдруг передовые на отдаленном кургане увидели что-то черное, но как там очень часто встречаются огромной величины орлы, которые садятся на вершины курганов, то они и приняли этот черный предмет за орла, однако же мгновенно исчезнувшего. Это был черкес в бурке, которая, расширенная, действительно представляет вдалеке подобие орла, — и. это постоянная уловка хищников. В тот же момент из-за кургана помчалась на них целая хищническая стая, человек во сто; казаки потерялись от этой неожиданности, некоторые стали стрелять, другие отбивались шашками, но как все были разрознены, то дело окончилось тем, что 19 человек были убиты, а остальные взяты в плен. Слушая рассказ казака об этом и о других происшествиях, мы сами вдруг увидели вдалеке что-то быстро несущееся против нас; по пересеченной же местности мы не могли сначала рассмотреть, что это такое, так как при спусках они пропадали, а при подъеме показывались снова; когда же мы увидели человек шесть или восемь всадников, в черкесских папахах, с винтовками за спиной, то, признаюсь, несколько сконфузились, хотя и приготовили свои ружья. Казак наш, так же, как и мы, признав их за черкесов, но не знавши, мирные ли то были или хищники, внезапно пустился в сторону от дороги, что нам сначала могло показаться за бегство; но он, сделав полукружие, возвратился на дорогу. Вслед за этим маневром увидели, что из той партии отделился также один всадник и, сделав такое же полукружие, возвратился; тогда только наш казак растолковал нам, что это был условный сигнал между нашими и мирными черкесами; если же с той стороны не повторится сигнал, то надо было готовиться к бою или пускаться наутек, когда силы были несоразмерны. Это был посланный из лагеря на линию с депешей от генерала из штаба. После этой встречи, которая произошла почти на половине дороги, нам оставалось до Чемлыка верст десять. Мы очень обрадовались этому привалу с водой и под сенью дерев, росших на берегу. Разумеется, мы и до этого отдыхали раза два, так как расстояние было большое и нам, уже отвыкшим от верховой езды, в которой упражнялись в Сибири, проехать его было трудновато.

Около Чемлыка тянутся небольшие возвышенности, на одной из которых тогда уже был выстроен казачий пост, человек на 80; строилась также казарма, офицерские квартиры, конюшни, и все это окружалось канавой и валом. На высотах по дороге уже поставлены были казачьи пикеты с вышками для наблюдения за появлением неприятеля, так что крепостца была совершенно безопасна от внезапных нападений. Когда лошади наши выкормились, мы отдохнули, закусили хлебом с водицей, так как, располагая выступить с Кубани еще перед вечером, с казачьим полком, мы не взяли с собой съестных припасов, надеясь все это найти в лагере у маркитантов, и пустились уж в окончательный путь. От Чемлыка до Лабы, где стоял отряд, было 10 верст; на этом переходе — те же степи и та же богатая растительность. По всей дороге беспрестанно попадались красивые зеленые и красноватые ящерицы, очень крупные; они проскользали около ног лошадей, а иногда и грациозно поднимались и как бы с удивлением смотрели на незваных гостей, нарушивших их незыблемый покой под тенью ароматической и густой травы. Подъезжая к лагерю, мы увидели многочисленную команду солдат, косивших эту роскошную траву, скошенные ряды которой походили на валы более аршина вышиною. Тут же попались нам фуры, идущие из лагеря на линию, вероятно, за провиантом.

Наконец около самого лагеря мы увидели верблюдов, которых так испугались наши лошади, что едва можно было их сдержать. Две стороны прямоугольника занимали 4 батальона нашего Кабардинского полка и артиллерия; третий фас занимала кавалерия, казаки и милиционеры, а в четвертом новостроившаяся крепость под названием Махошевской просеки. В центре возвышалась большая палатка с крестом — это была походная церковь. Подъехавши к указанному нам месту, мы увидели знакомую нам юрту, в которой кочевали во время перехода нашего из Читы в Петровский и которую так часто посещали потом при наших разъездах в Минусинск.

Товарищи наши уже ожидали нас; мы крепко-крепко обнялись, как старые друзья, несколько лет пившие одну горькую чашу, соединившую нас неразрывной и самой сладостной братской дружбой. Нас поместили в юрте, напоили чаем, накормили, что было очень кстати после такого перехода и голодухи. В расспросах, ответах и рассказах время пролетело быстро; затрубили зорю по сигнальной ракете и пушечному выстрелу, и тут еще в первый раз наша молитва слилась с молитвою наших самоотверженных воинов, всегда готовых умереть за свою родину и православную веру.

И вот мы снова воины, теперь уже в неприятельской стороне, под

навесом палаток и юрт, среди товарищей, с которыми сроднились в течение заключения; а между теми, которые там еще оставались, и нами теперь уже легло пространство на многие тысячи верст. Все, что нас окружало, уже не похоже ни на море, ни на петербургские лагери, ни на мирную и трудолюбивую жизнь тишайшего Минусинска.

Тут все ново для нас, все интересует, возбуждает дух, воинственно настраивает, и теперь даже не остается и тени того раздумья, тех опасений, которые приходили в голову на пути к Кавказу и иногда щемили сердце и обращали взоры к мирной прежней жизни — спокойствию и довольству, но это было дурное неблагодарное чувство маловерия и малодушия. Теперь мы уже не обращались назад, а всецело и с радостью предались водительству пресвятого и преблагого Промысла Божия!

Из наших товарищей декабристов в отряде были Михаил Михайлович Нарышкин, Михаил Александрович Назимов, Александр Иванович Вегелин и Константин Евстафьевич Игельштром.

Когда мы приехали, то в юрте Нарышкина всех вас помещалось пять человек.

Отряд строил Махошевское укрепление, и потому мы стояли на месте. Однажды только при нас генерал Засс сделал один из своих летучих набегов, тронувшись с кавалерией перед вечером и приказав следовать за собой одному батальону пехоты. Аул был, конечно, уничтожен и Засс возвратился.

В отряде нашем было прекрасное общество офицеров, много было из прикомандированных гвардейцев и штабных, а также из пехотных закаленных в бою кавказских офицеров, и время проходило весьма приятно. Тут мы сошлись с Петром и Сергеем Павловичами Мезенцовыми; Петра Павловича я впоследствии потерял из виду, а Сергей Павлович был убит в Севастополе, уже командиром полка, присоединившись к сонму героев, павших за честь Отечества и изумивших мир своим непобедимым мужеством. В этом же ртряде был Краснокутский, еще юношей, поручиком, сколько помнится, Гродненского гусарского полка, а потом уже генерал-адъютантом, племянник нашего товарища Краснокутского, с которым мы виделись в Красноярске проездом на Кавказ; Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта, был постоянным посетителем нашей юрты, очень приятный, веселый собеседник и остряк, перед которым, помню, за чаем ставилась всегда бутылка рома и осушалась им между разговорами, не производя на него никакого действия, — так он был крепок. Юнкер Чернов также был близок с нами; он перешел во Владикавказский казачий полк и потом уже, в Турецкую кампанию, в армии генерала Муравьева-Карского командовал со славою летучим отрядом, о чем я с удовольствием прочел в газетах. Два брата Аторщиковы, близнецы, удивительно похожие друг на друга, состояли при генерале Зассе. Я упомянул только о тех, с которыми мы были короче знакомы, но сверх того часто бывали у нас наши батальонные командиры, которые относились к нам самым дружеским образом и никогда не давали нам почувствовать нашего солдатского ранга.

Хотя периодические издания получались редко, но были книги, шахматы, военные рассказы о текущих делах и хищнических набегах, веселые шутки и шалости молодежи, в которых особенно Игельштром был неистощим; он был, как я прежде упомянул о нем, премилый человек, но когда он выбирал свою жертву, то нужно было иметь не только терпение, но и много короткой дружбы, чтобы не рассердиться уже не на шутку. Более всех он преследовал своими шалостями нашего вечного диктатора и своего товарища Вегелина, который после обеда всегда ложился спать на своей из кольев и жердей устроенной постели, под пологом, чтобы ни мухи, ни комары не тревожили его сна, но, на беду, являлся Игельштром, набирал несколько мух, подкрадывался к его ложу, осторожно приподымал край полога и пускал мух, наблюдая за их партизанским действием. Все мы, смотревшие на эти проделки, сдерживали смех, чтобы не ускорить пробуждения. Через несколько минут Вегелин начинал отмахиваться, вопрошая мух, откуда они забрались, несмотря на тщательно заткнутые полы, поднимал край полога, выгонял мух и снова укладывался; гонитель же его, выждав храпение, снова повторял операцию; тот снова выгонял мух и, услышав наш сдержанный хохот, догадывался и говорил с досадой: "Уж это, верно, несносный школьник Игельштром!" Еще в лагерной жизни приятное развлечение составляло купанье в Лабе, весьма быстрой и светлой, где всегда много было солдат купающихся; ежедневные прогулки по лагерю, всегда оглашаемому молодецкими, а иногда очень затрагивающими сердце песнями солдат, из которых мы запомнили и вынесли с собой одну, петую превосходно пришедшими из России маршевыми батальонами: "Реченька, речка быстрая", мотивом своим производившую чрезвычайно грустное и в то же время очень приятное впечатление. Случались и кутежи в некоторых офицерских палатках с пением, бубнами и пляской, иногда такою, может быть, про которую говорит пословица: "Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет". Когда генерал бывал в лагере, то около его избы по временам играла музыка; так что вообще, при новых для нас ощущениях и новых явлениях, жилось очень приятно; но это продолжалось недолго.

Наш Кабардинский полк был вызван в трехбатальонном составе на левый фланг для действия против возмущенных Шамилем чеченцев. Один первый батальон оставался, остальные же выступили чрез Ставрополь на Терек. Мы простились с Михаилом Михайловичем Нарышкиным и Михаилом Александровичем Назимовым и супругой Нарышкина Елизаветой Петровной, жившей в станице Прочный Окоп, и отправились за полком. При этом переходе погода была прекрасная, ночлеги и дневки в чистеньких казачьих хатах самые покойные; вступление в станицы с военной музыкой, не слышанной нами в течении 15-летнего заточения и теперь снова напоминавшей нам о давно минувшем; новый край, ожидание дел с горцами, надежда на выслугу и возвращение на родину — все это вместе взятое производило в нас самое приятное настроение.