Воспоминания дипломата

Соловьев Юрий Яковлевич

Собралось около 60 человек русских и немцев. Большинство русских оказались моими знакомыми, из которых многие только что приехали в Берлин и с некоторым опасением приглядывались к незнакомой обстановке, созданной новыми политическими условиями. Некоторые приехали из Франции, как бы вырвавшись из союзнического плена. Как полагается на таких собраниях, Мальцан выступил со своей речью в конце обеда, но, признаться, я остался недоволен его речью. Вероятно, в малознакомом кругу русских он хотел быть осторожным и постарался не придавать русско-германскому только еще назревшему сближению слишком большого значения, тем более что он, как представитель немецких участников нашего обеда, выступал первым и при этом в качестве официального лица. Мальцан, по-видимому, не хотел первым слишком демонстративно протянуть руку, которая, хотя это было маловероятно, могла быть и не принята. Поэтому он ограничился лишь полуигривыми словами

о красоте русских женщин и о своем преклонении перед ними. В общем вышло, что он произнес тост лишь за русских женщин. Среди присутствовавших соотечественников почти никто не владел достаточно немецким языком или не считал себя призванным отвечать Мальцану. Русская колония в Берлине была разрознена, а потому никто из присутствовавших русских не хотел брать на себя обязанности отвечать немцам. Мои соседи начали просить меня ответить Мальцану, от чего я не счел возможным отказаться. К тому же я хотел исправить чрезмерную осторожность, проявленную немцами, Слова Мальцана о преклонении перед русскими женщинами дали мне возможность заговорить об отношениях мужчин между собой, и это помогло разрядить холодную атмосферу, вызванную словами Мальцана. Я говорил о двух народах, которые мужественно сражались друг с другом и с тем же мужеством и так же смело протягивают друг другу руку, придавая новой дружбе столь же серьезное значение, какое они перед тем придавали борьбе. Кажется, все остались довольны моим выступлением.

По окончании обеда мы перешли пить кофе в другую комнату. Вскоре ко мне подошел Мальцан с приглашением приехать к нему на следующий день. У него должен был состояться прием по случаю вручения верительных грамот новым послом, так называемый в то время в Берлине "Bierabend" (вечер за кружкой пива). Я с радостью принял это приглашение, хотя, как потом узнал, некоторые из моих бывших коллег уклонились от этого. Я не берусь судить, почему они так сделали. Что касается меня, то я относился к своему пребыванию в Берлине лишь как к вынужденной остановке по пути в Москву, но Мальцан так или иначе помог мне утвердиться в правильности моего намерения, созревшего еще в Мадриде.

Чтобы не возвращаться больше к русско-германскому обществу, я должен упомянуть здесь, что, как стало известно впоследствии, большинство членов этого общества стояли на иной платформе, чем я, и далеко не дружественно относились к Советской власти. Когда в 1922 г. стало известно, что я еду в Москву, то секретарь общества намекнул, что мне неудобно оставаться членом общества, поскольку я возвращаюсь в Советскую Россию. Через две-три недели после этого, покидая Берлин, я известил секретаря, что выхожу из состава общества.

На следующий день я был у Мальцана. Когда я вошел в его сравнительно небольшую квартиру, она была уже полна приглашенных. Кроме состава Советского полпредства, там находились многие представители германского политического и газетного мира. Помнится, что присутствовали бывший статс-секретарь по иностранным делам фон Кюльман, издатель "Berliner Tageblatt" Теодор Вольф и некоторые другие, с которыми я раньше встречался.

Решив действовать постоянно в открытую, я не скрыл своего посещения Мальцана от русских знакомых, и многие из них отнеслись к этому сочувственно.

Хотя и чувствовалось, что парижское наваждение постепенно рассеивается, среди бывших русских дипломатов были и такие, которые, посещая оба, пока еще враждебных, лагеря, служили контрразведкам и делали из этого себе заработок.

За 25 лет моей дипломатической службы я привык проводить резкую разграничительную линию между обязанностями дипломата и неофициального осведомителя. Помнится, как для меня было неприятно, когда я, будучи как-то приглашен обедать в германский драгунский полк, расквартированный в Людвигсбурге, под Штутгартом, заговорил невзначай о впечатлениях от виденного мной накануне парада штутгартского гарнизона, причем обратил внимание, что у них в кавалерийских полках выводится в строй не 6, а 5 эскадронов. По перепуганному и несколько сконфуженному лицу моего собеседника-офицера я понял, что у него закралось подозрение, что мной заведен этот разговор неспроста, что я будто бы желал у него что-либо выведать.

Действительно, во время несчастной мировой войны перешедшая все границы подозрительность распространялась не только на врагов, но и на собственных союзников и привела к разложению дипломатической дружбы, к ее параличу. Мне помнится, как наши весьма частые собрания союзного дипломатического корпуса в Мадриде ввиду все более и более развивающегося недоверия друг к другу обратились в какие-то своего рода скучные молчаливые сборища, на которых единственным спасением являлись или обеды, за которыми приходилось вести пустые светские разговоры, или же игра в карты, позволяющая ограничиваться относящимися к игре замечаниями. Что же касается

деятельности союзнических главных штабов, то она уже на второй год войны выродилась в такие приемы контрразведки во всех направлениях, что приходилось чуждаться наших военных коллег, желавших обратить нас, дипломатов, в своих агентов. К тому же мне всегда плохо верилось, что подобного рода осведомительная служба давала больше положительных, чем отрицательных результатов. Дело в том, что все военные агенты пользовались услугами мелких осведомителей, а последние, обратив свое дело в ремесло, ухитрялись обслуживать нескольких хозяев, и тут завязывались такие сложные отношения, что даже опытным руководителям контрразведки было трудно не стать самим пешками у низших агентов, обслуживавших во время войны одновременно разные военные коалиции. Дело не раз доходило до курьезов. Например, в самой большой гостинице в Берне "Бельвю" все знали, что бармен (слуга, обслуживающий бар, а потому имеющий возможность прислушиваться к разговору посетителей, когда те были навеселе) состоял одновременно на жалованье у французов и у немцев. Спрашивается: кому же он служил более ревностно? Мадрид во время войны тоже являлся центром европейской контрразведки. К нам в посольство как-то обратились из больницы за сведениями о приехавшем из Парижа молодом русском летчике, пострадавшем при автомобильной катастрофе. Этот молодой человек находился в автомобиле вместе с германским морским агентом и француженкой легкого поведения. И таких мелких фактов можно было бы привести много, но неужели из этого не вытекает, что мало-мальски опытный дипломат, даже при всем служебном рвении, должен держаться подальше от этого своеобразного мира?

Возвращаясь к обстоятельствам моего отъезда из Берлина в 1922 г., не могу не добавить, что по поводу моей первой встречи с советским полпредом стала говорить вся русская колония в Берлине. Некоторые возмущались не столько тем, что я разговаривал с советским полпредом, а тем, что я об этом всюду открыто рассказывал, не скрывая, что советские представители, с которыми я познакомился, произвели на меня наилучшее впечатление.

В январе 1922 г. Советское правительство получило приглашение принять участие в Генуэзской конференции, и скоро не только в Москве, но и в Берлине началась усиленная работа по подготовке к этой конференции.

В связи с этим я получил от полпредства поручение составить записку по вопросу о Фиуме, в чем мне большую помощь оказал соответствующий референт германского Министерства иностранных дел, бывший генеральный консул в этом городе. На меня произвел большое впечатление серьезный, научный подход к задачам международной политики в иностранном ведомстве Советской России, куда я так стремился, чтобы оказать посильную помощь в деле обновления нашей внешней политики, загнанной в грозный кровавый тупик царским Министерством иностранных дел. Как все знают, официально главой нашей делегации в Генуе был В.И. Ленин. Его заменял в Италии в качестве заместителя главы делегации Г. В. Чичерин, который вскоре по пути в Геную приехал в Берлин. В Генуе состоялась первая встреча на широкой политической арене советских представителей с делегатами западноевропейских капиталистических держав. Первое выступление Г. В. Чичерина в Генуе явилось призывом к пересозданию всей европейской международной политики на новых, мирных началах. Он сказал: "Российская делегация, которая представляет правительство, всегда поддерживающее дело мира, с особым удовлетворением приветствует заявления предыдущих ораторов о том, что прежде всего необходим мир...

Она считает нужным прежде всего заявить, что явилась сюда в интересах мира и всеобщего восстановления хозяйства Европы, разрушенного долголетней войной и послевоенной политикой...

Установление всеобщего мира должно быть проведено, по нашему мнению, всемирным конгрессом, созванным на основе полного равенства всех народов и признания за всеми ими права распоряжаться своей собственной судьбой".

Свою речь Г.В. Чичерин закончил словами: "Мы готовы поддержать все прогрессивные предложения других стран, идущие в этом направлении..."

Эти слова явились вполне логическим развитием постановления II съезда Советов от 8 ноября 1917 г., которым все воюющие державы приглашались приступить к переговорам о заключении мира без "аннексий и контрибуций". Конечно, оппонентом Г.В. Чичерина явился делегат Франции Барту, закончивший свое выступление резким отказом говорить вообще о мире как таковом с точки зрения его организации под предлогом, что этот вопрос не входит-де в программу конференции. Далее французский делегат сказал: "Я говорю просто, но очень решительно, что в этот час, когда, например, русская делегация предложит первой комиссии рассмотреть этот вопрос, она встретит со стороны французской делегации не только сдержанность, не только протест, но точный и категорический, окончательный и решительный отказ".