Воспоминания для будущего
Шрифт:
Мы не расставались два дня. Это был всеобщий заговор — товарищей, фермеров и даже лейтенанта.
... Но я не держу слова. Я обещал отбирать из своих воспоминаний лишь те, которые сформировали меня, или могут быть полезны другим, или, наконец, такие, которые могли бы послужить мне в будущем. Сам же копаюсь в «личном», тогда как годы войны — потерянное время для вас, для меня, для жизни. Пустота!
Я постараюсь вспоминать лишь те факты последующих месяцев, которые оставили на мне след.
Представился случай вновь обрести дружбу: узнав, что Деснос со своим полком находится в тридцати километрах, я одалживаю велосипед и еду. Среди
Мы свиделись. Проселочная дорога пролегла между двумя лугами, которые развезло от дождя, а посередине них — тополиная рощица, прикрывающая мостки. Мы говорили два часа. Глубокий и простой разговор. Деснос был мужчиной, человеком в полном смысле слова. Быть может, я впервые осознал, какой он был для меня поддержкой. Он умел взваливать на свои плечи и друзей и самого себя. При всей своей раздвоенности, он оставался хозяином и другом своего Двойника. Крестьянин по происхождению, мелкий буржуа, бунтарь, сохраняющий равновесие, — все, чем всегда хотел быть я сам.
Настало время расставанья. Мы улыбнулись друг другу — как это было ценно в тот момент! Какой человеческий контакт! Мы не обманывались насчет того, что нас ожидало, — я говорю от имени всех.
На рождество я получил кратковременный отпуск и, воспользовавшись им, осуществил на радио постановку первого действия «Золотой головы» на музыку Онеггера. Семени, брошенному в землю, суждено было прорасти двадцать лет спустя. Единственное, чему я не поддался, это искушению ставить спектакли. Кривить душой? Ну нет! С меня хватало и того дурного фарса, который разыгрывался у нас на глазах.
И вдруг меня переводят в инженерные войска в Сюипп — в раскисшую от дождей Шампань. Я уже ничего не понимаю. После всякого рода пересылочных пунктов, где нас содержали как скотину, с репродукторами, которые гнусавили: «Конвоиры, наденьте цепи», я прибыл в Сюипп. Велико же было мое удивление, когда я встретил там Лабисса, художников — Брианшона, Легё, Лонуа, скульпторов — Дамбуаза, Коламарини, граверов, например Леманьи, декоратора Пьера Дельбе, впоследствии одного из самых дорогих моих друзей, выдающихся музыкантов — настоящая сюрреалистическая академия. Я попал в маскировочную роту — перешел из небытия к абсурду. За меня похлопотал Робер Рей, мой учитель по школе Лувра. Вспомнив о «Голоде», он нажал на «действующие положения» о мобилизации. Итак, я опять стал «художником». Говорю вам, абсурд!
Франция продолжала отсиживаться за линией Мажино. А мы жили как во сне, достойном Альфонса Алле и Жарри. Бессмыслица! Я рисовал «на натуре» мельницу в Вальми! Смехота! Стоя на часах, я перечитывал «Ромео и Джульетту».
И вот отступление. Наша рота была таким призрачным «камуфляжем», что штаб о ней забыл. Мы уже слышали, как идут танки противника...
11 июня. Узнаю, что авиационный отряд отправляется в Шартр через Париж. Тем хуже, я еду. Я хочу увидеться с Мадлен, сказать ей, пусть покидает город. Тайком забравшись в грузовик, прячусь под брезентом. Наше бракосочетание, с согласия Жан-Пьера, назначено в мэрии Бийанкура на 14 июня — годовщину смерти мамы. Я выбрал дату не специально, но совпадение меня радует. Маме так этого хотелось. Она обожала Мадлен и передала ей свое обручальное кольцо.
Немцы хлынули на Париж. Всеобщая паника. На дороге черный дым образует густой, необычный туман.
В семь утра грузовик
Наконец я дома. Мадлен уехала. Где она? Один, в полной растерянности, дезертируя брожу по брошенному дому: наши книги, картины, наше счастье. Унести — но что? Жизнь сломана, быть может, на двадцать пять лет. Я делаю записи в блокноте; единственное, что стоит сохранить на память — цветок из сада, который я срываю и кладу между страницами. Печаль делает человека сентиментальным.
Час проходит за часом... Не переодеться ли в гражданский костюм? Нет! Вот и грузовик. «Скорей забирайся под брезент. Нас с трудом пропустили. Мы должны как можно раньше добраться до Шартра».
Мы прибываем в Шатийон-Колиньи, возле Луары. И что же я вижу? Мадлен среди моих однополчан. Их колонну повернули, Мадлен повернули, наш грузовик повернули, и в результате все мы очутились вместе! Мадлен хотела ехать в Крез, повидать свою мать, а затем в Бретань, к сыну.
Поскольку наше бракосочетание должно было состояться назавтра, 14 июня, капитан имел право заменить мэра. Господу богу знакомо чувство юмора и абсурда!
Подписано соглашение о перемирии. Де Голль бросил свой призыв. Демаркационная линия проходила через Турнюс. Францию разрезали надвое во всех смыслах этого слова.
Мне казалось, что Мадлен где-то на краю света. Я ждал уже только одного — демобилизации.
Едва демобилизовавшись, я оказался в Тулузе. Куда идти? На улице встречаю актера, с которым немного знаком. Он сразу принял во мне участие — так бывает только в сказке, — и я следую за ним, как подчиняются новой судьбе. Он приводит меня в дом. Дверь открывается. Меня встречает дама. Представляется.
— Мадам Мартен. Я вас ждала. Вы расположитесь в комнате моего сына.
Бывают моменты, когда уже не знаешь, на каком ты свете.
Наконец пришло известие о Мадлен — она в Бретани. Я ждал ее — сходил с ума. А тем временем отправился в муниципальную библиотеку и окунулся в историю Франции. Головой, сердцем, нутром я выбрал Вийона, «Песнь о Роланде» и «Святого Людовика»27.
Я чувствовал себя как выздоравливающий после тяжелой болез нн. И вправду, эти одиннадцать месяцев кошмара изменили меня, и мой Двойник стирал их из памяти. Только вчера я возвращался с рыбалки в Нормандии и прочел объявление о мобилизации... Но сколько же воды утекло со вчерашнего дня! Теперь я хотел действовать. Но чтобы действовать, надо понимать, а чтобы понимать, надо знать. Я хотел все опять начать с нуля. Вернуться в школу.
С одной стороны была моя разоренная страна. С другой — копошились французы, сваливавшие вину друг на друга. А над этим всеобщим банкротством нависла немецкая оккупация, антисемитизм, первые концлагеря. Я считал, что прежде всего надо спасать дух. Но духу, как и вооруженной герилье, приходилось организовываться в подполье. Следовательно, о том, чтобы работать над своими «Нумансиями» в открытую, во главе театра Ателье, уже не могло быть и речи. Я чувствовал, как раздираюсь на части между Мадлен, без которой не мог больше жить, потребностью действовать в согласии с моими мыслями и совершенно неведомым будущим.