Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]
Шрифт:
Я очень в этом нуждалась: уже три ночи я не спала или почти не спала. Сон королевы, если не считать того, что она иногда вздрагивала, был довольно спокоен. Я пододвинула кресло к ее кровати, взяла ее за руку, чтобы при малейшем движении она меня разбудила, и сама погрузилась в сон.
Сколько времени он продолжался, сказать не могу, но, когда я открыла глаза, потревоженная шумом, раздавшимся в соседней комнате, был уже белый день.
Кто-то горячо твердил:
— Мне нужно видеть королеву! Говорю вам, мне совершенно необходимо ее видеть!
Я вскочила с кресла и бросилась туда.
Там
— О сударыня! — вскричала она, увидев меня. — Помогите мне увидеться с королевой, умоляю вас!
Она схватила меня за руки и пошатнулась, клонясь к земле, словно готовая броситься к моим ногам.
— Это невозможно, сударыня! — сказала я. — Королева очень больна, этой ночью ей отворяли кровь, и врач запретил пускать к ней кого бы то ни было.
— О, но я… я совсем не то, что кто-нибудь другой, — вскричала дама, — я же… я… я подруга королевы!
— Простите меня, сударыня, но я никогда не встречала вас при дворе.
— Зачем мне там появляться? Мне нечего делать при дворе. Но, послушайте, вам ведь известен почерк ее величества?
И она вытащила из кармана несколько писем.
— Смотрите, сударыня, смотрите!.. «Дорогая княгиня»! Это ее почерк, не правда ли?
— Да, но, — ошеломленная, пробормотала я, — кто же вы?
— Я…
Она колебалась.
— Я княгиня Караманико.
— Супруга того, кого?..
Я осеклась.
— Да, я супруга того, кого она так любила!.. Так вот, я пришла сказать ей, что она не может допустить, чтобы он умер.
— Допустить, чтобы он умер? Но кто? — раздался голос сзади нас.
Мы оглянулись и обе, княгиня и я, невольно вскрикнули. Королева, тоже разбуженная шумом, услышала женский голос за стеной, поднялась со своего ложа и босая, в рубашке, с рассыпанными в беспорядке по плечам длинными волосами, вся забрызганная кровью, явилась на пороге спальни.
Она тоже вскрикнула, узнав княгиню Караманико, бросилась к ней, схватила ее за руку и повлекла в свою комнату, обронив на ходу:
— Идем, Эмма, идем!
Я последовала за королевой и княгиней и закрыла за нами дверь.
LXXIII
Блуждающим взором скользнув по нам обеим, королева провела по лбу рукой, словно пытаясь привести в порядок свои мысли, потом устремила взгляд на княгиню и произнесла:
— Я ослышалась, не правда ли? Мне померещилось, будто вы сказали: «Королева не может допустить, чтобы он умер!»
— Нет, государыня, — воскликнула княгиня, — нет, вы не ослышались, я говорю вам и повторяю: нет, нет и нет, королева не должна позволить ему умереть!
— Но кому я не должна позволить этого? — спросила Каролина.
— Тому, кто был вами любим!
— Князю Караманико?
— Да.
— Ему угрожает опасность?
— Читайте, государыня! Читайте!
И, упав на колени, княгиня протянула королеве письмо.
Каролина стала читать прерывающимся голосом, и ее
«Мой дорогой друг…»
Она взглянула на княгиню: в глазах ее сверкнула молния.
— Читайте же, государыня! — с мольбой прошептала та.
Королева продолжала:
«Не знаю, что со мной творится, за две недели мои волосы на глазах побелели, мои зубы расшатываются и выпадают… Чувствую, что мною овладел смертельный недуг, и боюсь, жить мне осталось недолго.
Я не могу высказать тебе то, что предполагаю, но ты сама можешь об этом догадаться.
Не говори ей ничего, страдай одна: к несчастью, от этого нет лекарства.
Отец был врачом, а сын стал химиком.
Из груди королевы вырвался крик, ее глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.
— Значит, его отравили! — закричала она.
— Увы, государыня!
— Но почему отравили, ведь я его больше не люблю или, по крайней мере, никто не знает, что я еще люблю его?
— Вам известно, государыня, как он любим в народе, — сказала княгиня. — Ходили слухи о его возвращении в Неаполь, говорили, что господин Актон… — княгиня насилу смогла произнести это имя, — что господин Актон больше не пользуется у вашего величества прежним расположением. Наконец, утверждали, что, поскольку близятся тяжелые времена — а они близятся, если уже не наступили, — у вас будто бы возникло намерение сделать министром настоящего неаполитанца, так как иностранцы, даже самые умелые, в дни революций не могут быть достаточно надежны; так говорили, государыня! Эти толки были услышаны, и они погубили его.
— О, если только я этому поверю! — пробормотала королева, скрежеща зубами.
— Поверьте же этому, государыня, поверьте, ибо это правда, роковая, ужасная, неумолимая правда! Джузеппе, наш Джузеппе умирает, он отравлен!
— Когда вы получили это письмо?
— Сегодня утром.
— Какого числа оно написано?
— Четыре дня назад.
— Первого октября… В тот самый день, когда над ними произнесли приговор! О, — вскричала Каролина, ломая руки, — это кара Небес!
От ее резкого движения слетела повязка; ранка, оставленная ланцетом врача и не успевшая затянуться, раскрылась, и я увидела кровавый ручеек — он потек из руки, окрашивая полотно рубашки.
— О, — вскричала я, — посмотрите, сударыня! Видите? Вы убиваете ее!
И в самом деле, королева, обессиленная одновременно страшным волнением и потерей крови, побледнела, испустила слабый вздох и зашаталась.
Я бросилась к ней и вовремя успела ее подхватить: она была без чувств.
Вместе с княгиней мы отнесли ее на кровать. Мне удалось пережать вену, действуя так же, как на моих глазах это делал доктор. Я приложила к ране немного корпии и как могла старательно забинтовала руку, успев остановить кровь прежде, чем больная пришла в сознание. Потом, умоляюще сложив руки, я обратилась к княгине: