Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]
Шрифт:
Галера взяла курс на Неаполь. Караччоло поднялся на капитанский мостик. Королева усадила Нельсона между мною и собой.
Как только с фортов заметили, что галера отделилась от «Авангарда» и направляется к городу, пушки снова принялись палить, а с колоколен полился самый ликующий перезвон.
В то самое мгновение, когда Нельсон вступил на борт галеры, оркестр по знаку Чимарозы заиграл «God save the King» [49] , великолепную песнь, некогда, как известно, созданную Люлли по заказу Людовика XIV в честь Якова II, изгнанника, жившего в Сен-Жермен-ан-Ле. Нельсон, всего лишь
49
«Боже, храни короля» (англ.).
Наше возвращение в Неаполь, казалось, возродило к жизни одну из торжественных церемоний древности, что-то вроде возвращения в Афины победоносного Мильтиада или Фемистокла.
Но все стало еще прекраснее, когда мы приблизились к берегу настолько, что Нельсон смог увидеть мол и набережные, запруженные народом, смотровые площадки башен и балконы домов, до отказа переполненные зрителями; когда стали слышны восторженные крики толпы, все ее «Ура!» и «Виват!», а пушки принялись палить вдвое чаще, колокола — трезвонить еще громче; когда, наконец, Неаполь, город и всегда довольно шумный, утроил, учетверил, упятерил громкость всех своих звуков, что возможно лишь в случаях чрезвычайных и служит выражением радости или гнева всего пятисоттысячного населения!
Ослабленный своей последней раной и переживаемым потрясением, герой два или три раза так заметно бледнел, что, казалось, он вот-вот лишится чувств.
Прежде чем покинуть флагманскую галеру я по просьбе королевы пригласила адмирала Караччоло пойти с нами, чтобы принять участие в празднике, который мы даем в честь его английского собрата. Но то ли неаполитанский князь считал, что наша компания для него недостаточно хороша, то ли его отговорка была правдивой, так или иначе, он мне отвечал, впрочем весьма учтиво, что ночь угрожает ненастьем, а гавань недостаточно безопасна, поэтому ему необходимо самому проследить за тем, чтобы флот его британского величества надежно стал на якорь, в противном случае судам, уже достаточно потрепанным в сражении, будет трудно противостоять буре.
Приняв это объяснение — истинное или ложное, — я сказала ему, что, поскольку его сестра с племянницей Чечилией приглашены на бал, который должен последовать за праздничным обедом, я надеюсь, по крайней мере, иметь удовольствие видеть их там. На это адмирал все с той же неизменной, но холодной учтивостью отвечал, что его сестра вот уже третий день чувствует сильное недомогание, лишающее ее возможности выходить из своей комнаты, и потому, к его величайшему сожалению, она принуждена отказаться от моего приглашения.
Если первый отказ я встретила хладнокровно и с улыбкой, то при втором не сумела скрыть своей досады. Заметив мой нетерпеливый жест, королева приблизилась к нам.
— Князь Караччоло слишком благородный человек, чтобы ответить даме неучтиво, дорогая Эмма, — сказала она, — и, тем не менее, глядя на вас, можно предположить, что он дал вам повод пожаловаться на него.
Вместо того чтобы поспешить ответить и оправдаться, адмирал смолчал, предоставляя
— Нет, государыня, — отвечала я, — мои жалобы обращены не к адмиралу, а к судьбе.
— Милая Эмма, как вам известно, я не терплю загадок. Извольте же объясниться, прошу вас, — заметила она с особым знакомым мне выражением, указывавшим, что буря готова разразиться.
— Разумеется, государыня. Ведь только судьбе угодно лишить нас удовольствия видеть его превосходительство на нашем празднике: погода, хоть сейчас она великолепна, оказывается, угрожает сегодня ночью стать очень плохой. И та же судьба повинна в серьезнейшей болезни, постигшей сестру господина адмирала в тот самый день, когда она получила наше приглашение, а раз она не в силах покинуть свою комнату, естественно, что и очаровательная Чечилия, как добрая дочь, останется подле своей матери. Из-за этого рокового стечения обстоятельств на нашем торжестве в честь адмирала-победителя французов не будет ни одного человека из знаменитого семейства адмирала Караччоло и сам адмирал не сможет от имени неаполитанских моряков провозгласить тост во славу английского флота.
Королева сильно побледнела и нахмурилась.
— Берегитесь, господин адмирал! — произнесла она. — Тем, кто ищет любых предлогов, чтобы не присутствовать на приемах жены английского посла, не следует ждать приглашений на приемы, которые будет давать неаполитанская королева.
— Государыня, — невозмутимо отвечал Караччоло, — недуг моей бедной сестры столь трудно поддается лечению, что даже если бы торжества продлились целый месяц, я сомневаюсь, чтобы и месяц спустя она нашла в себе силы принять в них участие.
Король, не зная, каков предмет нашей затянувшейся беседы с его адмиралом, стал проявлять признаки нетерпения. Нельсон, видя, что я покраснела от стыда, а королева побледнела от гнева, тоже забеспокоился и подошел к нам.
Желая избавить Нельсона об объяснений, что могли бы его задеть, а меня — от унизительной сцены, способной навредить мне в его глазах, королева торопливо повлекла меня с собой со словами:
— Идем, Эмма, идем! Здоровье сестры князя так нас тревожит, что мы будем каждый день посылать справляться о ее самочувствии, пока не удостоверимся, что ей лучше.
— Такое внимание, государыня, будет для нее тем драгоценнее, — отвечал князь, — что, не зная, чем она могла его заслужить, она увидит в нем знак особой благосклонности вашего величества.
Адмирал произнес эту фразу с такой изысканной вежливостью, что королева, не привыкшая оставлять последнее слово за противником, кем бы он ни был, не нашлась что ответить и удалилась, уводя меня.
Признаться, я шла за ней с болью в сердце и слезами на глазах. Как те римские триумфаторы, что в разгаре торжественной церемонии слышали голос раба, кричавшего им, что они смертны, я в час моего триумфа словно бы услышала: «Фаворитка королевы! Жена английского посла! Миледи Гамильтон! Вспомни ложе Аполлона и тротуары Хеймаркета!»
Все были давно готовы сойти на берег, ждали только королевы. И хотя я опиралась на ее руку, вместо того чтобы ей опираться на мою — а это было высочайшей честью, — я с опущенной головой прошла мимо рядов придворных, завидующих мне. На моих губах играла улыбка, но в сердце притаилось смертельное отчаяние.
Прежде я никогда не знала ненависти, и желание кому-то отомстить было мне незнакомо. Но с того мгновения я почувствовала, как в мое сердце, подобно двуглавой змее, проникли злоба и жажда мщения.