Воспоминания гермафродита
Шрифт:
По окончании мессы я сделал знак его камердинеру, чтобы он предупредил его Святейшество. Он тотчас же вернулся и пригласил меня в ризницу. Я зашел туда без страха, однако воодушевляемый энергией, которую придавало мне отчаяние.
Я получил благословение епископа и встал на колени на скамеечку для покаяния. Моя исповедь была подробной. Должно быть, я говорил долго. Прелат слушал меня с благоговейным удивлением. Я не напрасно рассчитывал на его снисхождение.
Мои слова были выражением высшей скорби, к которой его великая душа не осталась бесчувственной; его орлиный взор тотчас узрел пропасть, разверзшуюся под моими ногами… Мои столь откровенные
Я почувствовал сострадание, ободрение, какие может дать только христианская религия!.. Мгновения, проведенные рядом с этим великим человеком, были, возможно, самыми прекрасными в моей жизни. «Мое бедное дитя, — сказал он мне, задав несколько вопросов, — я не знаю, как все это может завершиться. Вы разрешаете мне открыть вашу тайну? Ибо я, хотя и предполагаю, как разрешить данную ситуацию, все же не могу быть здесь судьей. Сегодня же я увижусь с моим врачом. Я договорюсь с ним о том, какую линию поведения выбрать. Приходите завтра утром и да пребудет с вами мир».
На следующий день в тот же час я был в епархии. Монсеньер ждал меня. «Я встречался с доктором X., — сказал он мне. — Приходите сегодня вместе с вашей матушкой к нему в кабинет». Я успел предупредить ее еще накануне. Ее беспокойство невозможно описать. В назначенный час мы были у доктора. Его нельзя было назвать просто обычным врачом, это, скорее, был ученый муж в прямом смысле этого слова.
Он сразу же понял всю серьезность доверенного ему поручения. Оно льстило его самолюбию, поскольку, несомненно, раньше он с подобным не сталкивался, и я должен сказать, что он был на высоте.
Мне не особенно хотелось самому посвящать его в свои самые интимные тайны, и я отвечал ему в общих словах, не обращая внимания на вопросы, которые казались мне вторжением в мою личную жизнь.
«Знаете, — сказал он мне тогда, — вы должны считать меня не только врачом, но и исповедником. Мне нужно все видеть и все знать. Ваше положение серьезно, более серьезно, чем вы, возможно, считаете. Однако мне придется отвечать за вас в первую очередь перед Монсеньером и, без сомнения, также перед законом, в том случае, когда понадобится мое свидетельство». Я воздержусь от подробных описаний этого осмотра, который совершенно убедил ученого мужа.
Теперь ему оставалось лишь исправить ошибку, в которой никто не был виноват. Чтобы ее исправить, нужно было дать указания по поводу изменения моего гражданского состояния.
«Откровенно говоря, — сказал мне добрый доктор, — у вашей крестной легкая рука, если уж она назвала вас Камиллой. Дайте мне руку, мадмуазель, надеюсь, очень скоро мы будем называть вас иначе. Оставляю вас и отправляюсь в епархию. Не знаю, что решит Монсеньер, однако сомневаюсь, что он разрешит вам вернуться в Л. Там вы больше не будете занимать свой пост, это невозможно. Однако я никак не могу понять действий своего коллеги из Л., который фактически себя скомпрометировал, разрешив вам так долго оставаться там, зная, кто вы есть на самом деле. Что же касается мадам П., ее наивность невозможно объяснить». Затем он обратился со словами ободрения к моей бедной матери, пребывавшей в совершенном изумлении. «Вы потеряли свою дочь, это правда, — сказал он ей, — однако вскоре вы обретете сына, которого не ждали».
Наше возвращение в апартаменты мсье де Сен-М. было воспринято как из ряда вон выходящее событие. Благородный старец расхаживал взад-вперед, стараясь скрыть свое лихорадочное нетерпение. Увидев нас, он остановился, моя мать усадила его в кресло и села
Этот неизбежный результат, который я предвидел и которого даже желал, теперь пугал меня и возмущал своей нелепостью. В конце концов, я добился того, что считал нужным сделать, но кто знает? Возможно, я ошибся. Случившиеся со мной внезапные резкие перемены могли поставить под угрозу нравственность.
Смогут ли люди, которые обычно так слепы и строги в своих суждениях, отнестись к моим действиям с пониманием, либо же они извратят их и поставят мне в вину?
Увы! Тогда я не сумел все это обдумать. Путь был свободен, и меня подталкивало вперед чувство долга, который я должен был исполнить. Я ничего не просчитывал.
На следующий день я отправился в епархию. Монсеньер ждал меня. «Я видел доктора, — сказал он мне, — и все знаю. Я все обдумал и принял следующее решение: вскоре вы вернетесь в Л. еще на несколько дней, чтобы устранить возможность скандала, который мог разразиться после вашего отъезда, — это нужно сделать и ради вас, и ради заведения, которым вы руководите. Вы сами видите, что я вам полностью доверяю. Не злоупотребляйте этим. Как можно скорее найдите себе замену и возвращайтесь сюда, после чего мы постараемся найти способ подыскать вам в обществе новое место».
Через два дня я уже был в Л. Предупрежденная о моем приезде, Сара ждала меня. Она сразу же обняла меня, а затем обратила внимание на чрезвычайно серьезное выражение моего лица. Поскольку она сама заговорила об этом, я сел на край своей кровати и устремил на нее страдальческий взгляд. «Моя любимая, — сказал я ей взволнованно, — час расставания настал». И я кратко рассказал ей обо всем, что произошло в Б. Я и сейчас вижу это милое любимое лицо, которое внезапно исказила глубокая печаль. Она ничего не сказала, но ее взгляд, казалось, упрекал меня, ставил мне в вину то, что я принял это важное решение без нее. «Если бы ты захотел, — говорил этот взгляд — мы могли бы еще долго быть счастливы. Но меня тебе уже, конечно, мало; ты жаждешь свободного существования, независимости, которые я не в состоянии тебе дать».
И действительно, отчасти все это было связано с отвращением, которое овладело мною. Я уже не жил. Я постоянно испытывал стыд за свое нынешнее положение, и одного этого было достаточно, чтобы заставить меня порвать с прошлым, заставлявшим меня краснеть.
Это смутное стремление к неведомому сделало меня эгоистом, мешая мне сожалеть о дорогих мне узах, которые я собирался разорвать по собственной воле.
Позже я горько раскаялся в том, что тогда считал своим главным долгом. Вскоре люди дали мне понять, что я совершил непростительную глупость, и жестоко меня за это наказали.