Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Владимир Бенедиктович Станкевич

Владимир Бенедиктович Станкевич, юрист, человек глубоко штатский, в силу обстоятельств в годы Первой мировой войны оказался в армии, а 1917 году был «вознесен» на военный Олимп, став комиссаром Временного правительства сначала на Северном фронте, а потом и в Ставке Верховного главнокомандующего. Это сделало его «своим человеком» среди высшего руководства старой русской армии, доживавшей последние месяцы в революционной России.

В 1914 году Станкевич мечтал о карьере приват-доцента в Московском университете и увлекался политикой, входя в число руководителей организации трудовиков. Лидером и главой думской фракции трудовиков был Александр Федорович

Керенский, что во многом и определило дальнейшую политическую карьеру Станкевича.

В начале войны Станкевич долго колебался – то ли отвергать войну, то ли идти воевать? Но «приятие войны», как он сам это определил, продиктовало и дальнейшие шаги. Станкевич пошел в армию, окончил ускоренный курс Павловского военного училища, вышел с чином прапорщика и в составе запасного батальона начал руководить группами солдат при рытье окопов и строительстве укреплений, причем не на фронтовой полосе, а на второй линии, в стороне от мест боевых столкновений.

Окопы у Станкевича получались хорошо. Как человек, склонный к педагогической деятельности, он стал писать методические пособия на эту тему и проводить занятия для солдат в разных воинских частях.

Февраль 1917 года В.Б. Станкевич встретил в Петрограде, где, по собственным словам, «гастролировал» с лекциями по военным училищам и полкам, и сразу оказался в гуще событий… Совет рабочих и солдатских депутатов возник в первые же дни Февральской революции, а Станкевич вошел в состав его Исполнительного комитета. Когда Керенский получил пост военного министра во Временном правительстве, Станкевич занял должность в Военном министерстве. Но уже через две недели отправился на фронт в качестве комиссара Временного правительства, оставаясь, в сущности, прапорщиком, умеющим хорошо рыть окопы… Однако теперь он мог требовать отчета от командующего фронтом и писать представления об отстранении генералов от должности и даже передаче их в революционный трибунал…

В своих воспоминаниях Станкевич рассказал о пережитом и увиденном в годы Первой мировой войны, революции и последовавшей Гражданской войны. А ему было о чем рассказать – личное знакомство с генералами Брусиловым, Корниловым, Красновым, Духониным и многими другими (Станкевич был в числе последних людей, видевших Духонина перед трагической гибелью генерала и присутствовавших на роковом совещании в Ставке, где обсуждалось, должен ли Верховный главнокомандующий покинуть штаб ввиду приближения большевистского эшелона с карательной командой матросов), участие в деятельности командных центров (Станкевич, к примеру, сам опрашивал командиров, допустивших позорное отступление из Риги), присутствие на важных совещаниях Временного правительства и заседаниях Исполкома Петросовета, картины немецкой оккупации российских территорий после Брестского мира и жизни Украины во времена правления гетмана Скоропадского, деятельность различных лиц, оставивших свой след в истории…

Не со всеми выводами автора можно согласиться, но и критический взгляд на его оценки не делает изложенные им факты менее интересными.

Осенью 1913 года я прочел пробные лекции в Петербургском университете и ожидал утверждения приват-доцентом уголовного права и командировки за границу. В особенности меня манила заграничная поездка возможностью работы над моей книгой, содержание которой уже вырисовывалось передо мной в существенных чертах: выводы ее я уже напечатал в сборнике статей по уголовному праву и, кроме того, прочел доклад на съезде криминалистов в Петербурге. Работа эта меня увлекала. Я выбрал весьма обширную и «модную» тему об «опасном состоянии преступника» и, разрабатывая ее, приходил в изумление от громадных сдвигов в практике и теории за последнее время. Ведь на съезде русских криминалистов я считал себя вправе вставить парадоксальные тезисы, что задачей современного, создающегося уголовного права является помощь преступнику в борьбе с наказанием, причем подкреплял эти тезисы десятками фактов из области законодательства и цитатами из бесспорных авторитетов уголовного права… Ведь новое законодательство целым рядом институтов, выработанных практикой англосаксонских стран, все время оттесняло наказание на задний план, стараясь воздействовать на преступника другими мерами: лечением, воспитанием, опекой – словом, помощью. Вместе с тем я наглядно ощущал теснейшую связь уголовного права со всеми другими областями общественной жизни и связь между видоизменениями карательной деятельности и всего механизма человеческих взаимоотношений.

Всякое право в конечном счете покоилось до сих пор на наказании, на принудительно-устрашающем начале. И я задавал себе вопрос, что это будет за общество, где к лицу, нарушившему закон, вместо наказания применяют ласку и опеку. Ведь это более похоже на большую и добрую семью, чем на прежнее государство. Именно на семью… И не случайно дети-преступники в англосаксонском праве называются «детьми государства», которое в самом деле, со всей серьезностью материнских забот начинало выполнять свои родительские обязанности. Да и в России в последнее время мы были свидетелями того, как проступки детей являлись для них началом новой, более счастливой эры в жизни, когда они впервые знакомились с серьезной заботой, опекой, воспитательным воздействием и даже лаской, втягивая подчас всю семью в сферу попечительного внимания общества.

Мои выводы, конечно, не были общепризнанными. Но я уже имел возможность высказывать их в докладах, в статьях, как в научных изданиях, так и в газетах и общих

журналах. И мне хотелось подвести под них солидный фундамент в виде большой систематической работы, опирающейся на всю доступную литературу и систематизирующей весь соответствующий законодательный материал. Но для этого нужно было поехать за границу.

За мной числились, однако, некоторые политические грехи – три месяца в «Крестах» за устройство митинга по случаю роспуска Первой Государственной думы и секретарство в трудовой фракции [1] Третьей думы. Эти обстоятельства явились солидным препятствием, и дело о моей командировке и приват-доцентуре тянулось очень медленно и по большим ухабам, то проваливаясь, то вновь выползая наверх. Приходилось пока заниматься публицистикой, формально числясь оставленным при университете.

К весне 1914 года я совместно с Сухановым [2] и Богучарским [3] редактировал журнал «Современник». Но как раз начинало чувствоваться значительное расхождение взглядов Суханова и моих. Суханов стоял на строго социалистической точке зрения и даже эволюционировал в то время от народничества к марксизму. Мне же казалось, что новое общество создается совсем иными путями, чем предвидели основоположники социалистической догмы, что каждый день приносит колоссальные завоевания общечеловеческой солидарности, что классовая борьба значительно смягчается, что мелкими изменениями и повседневной будничной работой создается новый строй, без сомнения более волшебный и чудесный, чем строй, о котором говорили Фурье [4] и Бебель [5] . Мне казалось, что само противопоставление социализма и либерализма в значительной степени потеряло свой смысл. И во всяком случае, в России, где политические условия нуждались в самых примитивных усовершенствованиях, не стоило спорить из-за таких вопросов, которые практически могли встать на очередь еще в очень далеком будущем.

Военные вопросы занимали нас тогда менее всего. Но весной 1914 года в связи со статьей в одном из немецких официозов прокатилась волна тревоги и тень войны надвинулась на всю Европу. Мы в нашем журнале, согласно нашим убеждениям и взглядам, отписались от всего этого моей статьей, где я вышучивал милитаризм и утверждал, что интересы народов настолько переплелись между собой, что война стала бы физическим самоубийством для всякой нации. Цитируя обращение наших социал-демократов к социал-демократии Австрии и Германии, я высказывал надежду, что новые международные отношения сложатся под знаком братской солидарности народов, а не звериных выкриков шовинистов и милитаристов.

Но, несомненно, это была только отписка. Мы не могли не видеть, что фактическое распоряжение всеми ресурсами европейских государств находилось в руках людей, совершенно иначе глядевших на войну. Как-то раз при перелистывании журналов мне попался на глаза отрывок из воспоминаний германского кронпринца, где, между прочим, он пишет, что во время маневров, когда ему приходилось во главе кавалерийского полка лететь в атаку с обнаженной шашкой, ему невольно думалось, каким счастьем было бы опустить шашку на голову настоящего, реального противника. Но разве русские «принцы» и вообще правящие офицеры были чужды таким чувствам? Более того, разве не были они в нас самих? Ведь военные вопросы в России переставали уже быть вопросами бюрократических канцелярий и при посредстве Государственной думы входили в обиход общественности, которая давно уже втянулась в фарватер военных идей. Уже чувствовалось, что правое крыло русской общественности подчеркивало, что оно лучше справится с военной задачей, чем бюрократия. Делалось модным говорить о вооружениях и со всеми техническими подробностями и деталями оценивать стратегические планы.