Воспоминания о Корнее Чуковском
Шрифт:
то дробным топотом «камаринской»:
А потом как зарычит На меня, Как ногами застучит На меня, — Уходи-ка ты домой, говорит, Да лицо свое умой, говорит…Это
Автору тогда шел сорок первый год, выглядел он очень молодо. Он переживал, мне казалось, период цветения (акмэ, как сказали бы в те времена). Он был оживлен, весел, стремителен. В «Радуге» он был не только первой скрипкой, но и душой издательства.
Облик Чуковского был давно мне известен по многочисленным карикатурам.
Большой, вихрастый, с крупным, мясистым носом, он представлял заманчивую натуру для шаржей. Карикатуристы не оставляли его своим вниманием. Подобно характерным персонажам итальянской комедии дель арте Дотторе, Панталоне, Капитано — его выразительный силуэт в карикатурах воплощал собой некий собирательный образ Критика.
В «Известиях» книжного магазина М. О. Вольф была даже статья «Чуковский в карикатуре» со многими рисунками.
И еще что осталось от первой встречи и навсегда срослось с обликом Чуковского — это его певучая речь, его голос, который мы и теперь, посмертно, иногда слышим и сразу узнаем в радиопередачах.
В «Радуге» затевалось издание детского альманаха. Клячко заказал мне для этого альманаха рисунки к «Английским детским песенкам» Маршака. Сперва иллюстрации предложено было сделать Чехонину, но он отказался. Маршак был несколько разочарован: он мечтал об иллюстрациях прославленного Чехонина. Корней Иванович лукаво его утешал: «Кузьмин молодой, он будет для вас стараться больше, чем Чехонин, заваленный работой». А Клячко кроме заказа сделал еще прямо-таки роскошный меценатский жест: купил несколько моих рисунков и тут же расплатился наличными. Однако издательство «Радуга», детище нэпа, уже дышало на ладан, альманах «Радуга» так никогда и не вышел. О судьбах моих иллюстраций я никогда потом не спрашивал, а вскоре навсегда перебрался в Москву.
Еще два слова о портрете К. Чуковского работы Чехонина. С. В. Чехонин был настоящий «артизан», мастер на все руки. Он был графиком, декоратором, живописцем по эмали и фарфору, специалистом по огранке драгоценных камней. Меня особенно удивляло, что он умел работать, совсем не стесняясь присутствием постороннего человека. Сидит, как «холодный сапожник», на низенькой табуреточке у низенького же столика и тонкой, с комариное жало, кисточкой выводит тончайшие узоры. Иногда советовался:
— Посмотрите, не грубо ли получается?
— Что вы, Сергей Васильевич, тоньше невозможно!
Однажды я увидел у него в мастерской портрет Чуковского.
— Догадайтесь, как я работал над ним. Не угадаете, — по особой системе.
Система была такая: он ставил модель рядом с холстом и рисовал мелом, прикрепленным к длинному шесту вроде кия. Преимущество такого способа понятно всякому художнику: когда
…Но вернусь к Чуковскому. Наше петроградское знакомство не забылось. При встречах в Москве, в издательствах «Academia», ГИХЛ, Детгиз, мы с Корнеем Ивановичем раскланивались, разговаривали. Однажды, когда мы ехали вместе из ГИХЛа в такси, я сказал ему: «Какой вы счастливый! Сколько поколений советских ребят затвердили с малых лет ваши стихи! Мой сын — он теперь уже взрослый, — декламируя, бывало, „Муху-Цокотуху“, к вашим стихам: „А букашки по две чашки, с молочком и крендельком“ — неизменно добавлял: „И с вареньицем!“»
В другой раз, в ГИХЛе же, Корней Иванович рассказал, почему Репин, сперва согласившись, потом отказался писать портрет И. Д. Сытина. В издательстве Сытина готовилась книга Репина «Далекое близкое». Сытин рассчитал, что маловато заплатил Репину за книгу, и решил дослать через Чуковского, который книгу редактировал, пятьсот рублей прибавки.
Репин вышел из себя, кричал: «Торгаш! Сапоги бутылками!» — и начал швырять и топтать деньги.
Помнится, что эта наша встреча была связана с выходом в ГИХЛе книги «Мастерство Некрасова». На подаренном мне тогда экземпляре стоит дата: «Весна. 1953».
Вспоминаю встречу в редакции «Литературной России». В номере шла статья Корнея Ивановича, посвященная юбилейной дате — выходу в свет первой книги из серии «Жизнь замечательных людей». Он сидел за столом в окружении сотрудников редакции и правил гранки. Один эпитет Корнею Ивановичу не понравился, он стал искать замены, приглашая всех присутствующих принять участие в игре. Я предложил тютчевское слово — «громокипящий». Он его принял и сказал: «С меня причитается двадцать копеек».
Меня поразило, что он на девятом десятке жизни приехал из Переделкина сам править свою статью — так сильна была в нем писательская дисциплина. И корректуру он держал — я видел — не формально, а строго, внимательно, придирчиво.
Из всех послевоенных трудов Чуковского особенно сильное впечатление произвели на меня его статьи о Чехове. Они публиковались постепенно, а в 1967 году вышли отдельной книгой.
Еще в 1915 году в «Ниве» (№ 50) как-то неожиданно и непривычно, наперекор всем незыблемым в то время утверждениям, прозвучали в статье «Записные книжки Чехова» слова Чуковского: «Нужна была великая воля и мужественность ясной и несуетливой души, чтобы выработать такой стальной, лаконический стиль». (Воля, мужественность, стальной стиль — какими необычными казались тогда эти слова в применении к «мягкому», «сумеречному» «певцу печали»!)
И вот, исходя из постулата: «Стиль — это человек», Чуковский опроверг привычные критические штампы и заново открыл нам Чехова.
Он с неутомимой кропотливостью криминалиста переворошил всю накопившуюся около имени Чехова огромную груду словесного мусора и установил, что критика была повинна в самом тяжком преступлении против гения — в непонимании. Он показал всю несостоятельность то злых и обидных эпитетов: «холодная кровь», «безыдейный», «аморальный», «равнодушный», «индифферентный», — то слезливо-сентиментальных: «певец печали», «певец безнадежности», «певец сумерек».