Воспоминания о Корнее Чуковском
Шрифт:
— Сегодня он на часах при моей особе, — сказал Корней Иванович (родные по очереди приезжали к нему на дачу после смерти жены).
— Папа, можно мне еще рюмку коньяку? — спросил седой сын.
— Нельзя, — отрезал отец.
После обеда, когда мы сидели в кабинете Корнея Ивановича, раздался робкий стук в дверь.
— Папа, нет ли у тебя бумаги? — спросил голос сына.
— У писателя должна быть своя бумага, — заметил отец. — Возьми…
И, лукаво посмотрев на меня, добавил:
— У нас в семье все кого-нибудь боятся. Коля — меня, правнуки — Колю,
Он заставил меня рассказывать о школе — и расспрашивал, расспрашивал профессионально, со знанием дела, вникая в тонкости, знакомые только учителям, — я поняла, что здесь, в Переделкине, он знает больше, чем если бы ездил по школам, сидел на уроках, — вот так же, видно, он расспрашивает ребят, учителей, внимательно читает бесчисленные письма — ему интересно.
В том, как он меня принимал, было обычное гостеприимство, было и что-то другое, свое, удивительное. Показал игрушки: вот это подарил А. И. Пантелеев, это — еще кто-то… Показал фотографии детских праздников, которые он устраивал два раза в лето, похвастался письмами, детскими самоделками. А потом вдруг начал рассказывать о своей работе щедро и с твердой верой: собеседнику не может не быть важно, о чем и что он пишет. Еще никто никогда не показывал мне так близко и так глубоко того, что называется творческой лабораторией писателя, — я слушала его, открыв рот, глаза, уши, и думала: он учит меня, воспитывает, передает опыт. Не так все это было на самом деле: он жил своей работой и жил щедро, он на самом деле испытывал потребность рассказать, поделиться, — в этом, может быть, и была скрыта тайна его обаяния: в твердой вере, что всем должно быть интересно то, что интересно ему.
Его любили очень разные люди. Да, я понимаю, многие тянулись в его дом потому, что он знаменит, потому, что потом можно небрежно упомянуть в разговоре: «Когда я в последний раз был у Чуковского…» Но и он понимал это.
Каким он был в молодости и в зрелые годы, я знать не могу, — мои сознательные встречи с ним выпали на то время, когда он был уже очень стар. Но его манера подчеркнутой, почти приторной любезности со всеми встречными никак не исключала очень четкого разделения людей на две категории. Определить эти категории нетрудно — Корней Иванович сам их определил.
Однажды я встретила его на улице в Переделкине. Он шел, как всегда, окруженный многочисленной свитой. Я была немедленно присоединена к свите, которая все росла, вот еще кто-то попался на дороге и был обласкан, вот еще кому-то он сказал: «Мой дорого-ой, как я pa-ад вас ви-идеть…» Подошли к дому, стали прощаться. «Вы у меня ужинаете и ночуете», — сказал он быстро, положив руку мне на плечо, и я мгновенно согласилась, хотя приехала в Москву на два дня и дел было много. Все попрощались и разошлись. Мы вдвоем пошли по двору. «Скажите, а X. порядочный человек?» — спросил Корней Иванович об одном из тех, с кем он только что ласково и радостно здоровался.
Вот это и было его главное, определяющее, единственное разделение людей на две категории — порядочных и непорядочных.
Его очень любила Фрида Вигдорова —
Мой отец, литературовед Г. А. Гуковский, приехал во время войны из Москвы и рассказал: нужно было срочно добраться до вокзала, поезд уходил через сорок минут. Время было вечернее, часы пик, у станций метро выстроились громадные очереди, цепи милиционеров неторопливо пропускали людей. Отец в отчаянии метался вокруг милиционеров — и тут встретил Чуковского.
— Мой дорого-ой, — сказал Корней Иванович, — это горюшко не го-ope. Сейчас, мину-уточку…
Он подошел к самой молоденькой и самой свирепой на вид милиционерше наклонился к ней, улыбнулся своей сказочной улыбкой и сказал:
— Здра-авствуйте, ми-илая!
— Гражданин, проходите, не мешайте!
— Ра-азве вы меня не узна-аете?
— Гражданин, я сказала — проходите!
— А я вам доста-авил столько сла-адостных минут!
— Гражданин! — взорвалась милиционерша. — Последний раз говорю!
— А кто написал «Мойдодыра»? — быстро спросил Корней Иванович.
Отец говорил: он ждал чего угодно, только не того, что последовало.
— У-у-ю-ю-й! — взвизгнула милиционерша, освобождая дорогу. — Чуковский!
— А это со мной. — с достоинством сказал Корней Иванович, впихивая отца в метро.
Когда я видела его в последний раз, он только что встал после болезни. Мы прогулялись по снежному Переделкину, и он, как всегда, оброс многочисленной свитой, перецеловал десяток женских рук, облобызался с целой ротой мужчин. Потом он потащил меня к себе ужинать и, как обычно, стал расспрашивать о школе. Я рассказала ему, как вошла в пятый класс и, усадив ребят, увидела, что один мальчик остался стоять, будто окаменелый, с неподвижной улыбкой, в нелепой позе. Я не могла ничего добиться — мальчик молчал и не двигался, ребята пожимали плечами. Мне осталось только сделать вид, что ничего не происходит, и начать урок. Прошло минут двадцать, пока меня осенило, и я фыркнула посреди грамматического задания совершенно непристойно для учительницы. Класс поднял головы.
— Кто сказал ему «Замри»? — спросила я.
Встал тихий мальчик — из тех тихих, от которых больше беспокойства, чем от громких.
— Сейчас же скажи ему: «Отомри».
— Отомри, — покорно приказал тихий.
Несчастный «отмерший» радостно сел, потирая занемевшие руки и шею.
Корней Иванович был в восторге от этой истории. Он заставил меня играть в эту игру тут же, на снегу, и по дороге домой. Я заразилась его азартом: когда мы вошли в дом и он тяжело наклонился, снимая теплый башмак, я чуть не крикнула ему: «Замри!» — но вовремя опомнилась: ему шел восемьдесят шестой год.