Воспоминания о Корнее Чуковском
Шрифт:
Чуковский выступил против легиона критиков, от Михайловского и Скабичевского до Фриче и Пиксанова. И вылепил свой образ Чехова: человека дисциплинированной воли, нетерпимого ко лжи и пошлости, человека громадных масштабов. Именно восьмидесятые годы дали русскому обществу таких несокрушимых людей, как Миклухо-Маклай, Пржевальский, Александр Ульянов и Чехов, утверждал он.
Нужен был высокий авторитет критика и неоспоримая логика собранных им фактов, чтобы эта истина стала ясной всем.
Я позволил себе не согласиться с Корнеем Ивановичем только в одном случае и написал ему об этом. Он находил, что «небо в алмазах» — напыщенное и звонкое
С 1962 года наша переписка оживилась. Я посылал ему главы из книги моих воспоминаний, он принял их благосклонно и дал согласие написать к ним вступительную статью.
Эта статья занимает всего пять страничек небольшого формата. Я думал: старый, опытный литератор — напишет их махом. Нет, писалась она долго. Секретарь Корнея Ивановича К. И. Лозовская отдала мне потом черновики. Я их сберег себе в назидание. Бог мой, сколько вариантов, сколько вымарок, сокращений, переделок! Лабиринты поправок между строк, на полях, на приклеенных листочках! Я чувствовал, глядя на эти черновики, и смущение, и неловкость, что заставил так трудиться Чуковского, и гордость, и благодарность.
Предыстория этой статьи вот какая.
Главы из книги «Круг царя Соломона» были сперва напечатаны в еженедельнике «Литературная Россия» и в «Огоньке». Читательские похвалы моим первым литературным опытам меня не удовлетворяли. Я им не верил и объяснял снисходительным отношением к преклонному возрасту начинающего автора. Мне хотелось узнать мнение критика строгого, взыскательного, беспощадного, каким я знал К. Чуковского с первых мною прочитанных его статей в «Весах» до последних его рецензий в «Новом мире». Я послал свои опубликованные рассказы на суд Корнею Ивановичу. Ответ пришел быстрее, чем я ожидал.
С чувством некоторой неловкости я даю публиковать эти хвалебные строки, которые так меня обрадовали тогда, которые я перечитывал потом много раз. Но, думается, я не погрешаю против добрых литературных традиций. Вот М. Пришвин, к примеру, напечатал же в предисловии к своей книге письмо к нему М. Горького, полное бурных изъявлений восторга и самых лестных эпитетов. Да и сам Корней Иванович в воспоминаниях об А. Ф. Кони приводит его письмо с похвалами адресату — Чуковскому.
Мне это даже простительней, я ведь всего-навсего начинающий автор, еще не крепкий в своем самоутверждении, и всякие читательские хвалы мне, право, не во вред, а на пользу. Потому что моя собственная всегдашняя реакция на свои литературные упражнения: «До чего же плохо!»
Вот это письмо:
«Дорогой Николай Васильевич, от души благодарю Вас за драгоценный подарок и не столько за „Плоды раздумья“, которые обрадовали, но не удивили меня, сколько за „Круг царя Соломона“, „Аллею Антуанетты“, „Счастье“ и за четвертую новеллу (о Пьере), которые поразили меня до безъязычья. Я всегда знал, что Вы литературнейший из советских художников, что Вы тоньше и глубже их всех понимаете Пушкина, Лескова, Пруткова, Гоголя, но мне и в голову не приходило, что Вы такой же мастер меткого изящного слова, как и меткого „кузьминского“ штриха. Я читал Ваши новеллы с самой свирепой придирчивостью, но как ни старался, не мог найти ни одной вялой или лишней строки, каждую фразу хоть в рамку вставляй — зрелый, опытный, матерый беллетрист, — вообще, весь стиль
„Плоды раздумья“ у меня уже были (я не пропускаю ни одной Вашей работы).
Русские 40-е и 50-е годы магически воскрешены в Ваших рисунках.
Крепко жму Вашу руку
Этого-то я и добивался: «свирепой придирчивости»! И сам беспощадный Чуковский приветствует меня на «пороге большого литературного поприща». Я ликовал, хоть и понимал, что какое там может быть «поприще» на восьмом десятке. Годы не те!..
«Плоды раздумья», упоминаемые в письме, — это книга афоризмов Козьмы Пруткова с моими рисунками, выпущенная издательством «Художник РСФСР». Корней Иванович не держался строгого нейтралитета по отношению к изобразительным искусствам, как иные писатели, он не боялся объявлять о своих симпатиях и антипатиях. Я помню, как он восхищался в издательстве «Academia» рисунками В. Милашевского к «Запискам Пикквикского клуба». Я был удивлен, что он «приметил» мои рисунки к «Оскудению» С. Атавы, книги, загубленной плохой печатью на скверной бумаге и никем никогда не отмеченной. По поводу «Левши» он прислал мне письмо, полное глубокого внимания и интересных, неожиданных для меня мыслей:
«Воображаю, как счастлив был бы Николай Семенович, если бы увидел Вашу книгу — потому что эта книга в такой же мере Ваша, как и его. Вы обнажили ее главную тему: насилие, совершаемое мерзавцами, тупицами и хамами над талантом, над интеллектом, над гением. Как топчут великих людей сапожищами!»
Конечно, если это раскрылось в моих иллюстрациях, то бессознательно, без предвзятого намерения с моей стороны, а вот Чуковский разглядел и объяснил мне самому эту главную тему.
Корнею Ивановичу очень хотелось, чтобы я проиллюстрировал его повесть «Серебряный герб». Я не успел этого сделать. Единственная книга Чуковского, мною проиллюстрированная для Детгиза, — это «Храбрый Персей».
Осенью я ездил к Корнею Ивановичу в санаторий, в Барвиху. Он читал мне начало статьи, жаловался, что работа идет трудно. Зачин в обычном стиле Чуковского — сразу хватает быка за рога. На столе английская книжка сонетов Шекспира.
Мы гуляли по парку, и Корней Иванович затеял игру — угадывать автора стихов. Он прочитал от начала до конца:
О, слезы женские, с придачей Нервических тяжелых драм! Вы долго были мне задачей, Я долго слепо верил вам…Я угадал:
— Некрасов.
— Загадывайте вы.
— Что бы такое придумать? Ну, хотя бы вот:
Плеть травы сменятся над капищем волненья И восковой в гробу забудется рука, Мне кажется, меж вас одно недоуменье Все будет жить мое, одна моя Тоска.