Воспоминания о Николае Глазкове
Шрифт:
Через пару минут Николай Иванович стоял по пояс в воде, с удовольствием плескаясь в ней. Я тоже полез за компанию, хотя купаться не хотелось, — вода и вправду была холодная, градусов тринадцать!..
— Вода хорошая, теплая, — с упрямым удовлетворением констатировал Глазков, когда мы вышли на берег.
И вечером, в гостиничном номере, куда мы пришли с поэтом Виктором Николенко, Николай Иванович с удовольствием вспоминал о своем купании в бухте Гертнера…
Назавтра мы встретились на поэтической секции семинара, куда пригласили Глазкова в качестве, так сказать,
Николай Иванович внимательно слушал, как, волнуясь, читают стихи молодые авторы, но в обсуждениях почти не участвовал. Когда проходили дебаты, на лице его было уже знакомое выражение рассеянности, казалось, он слушает вполуха…
Но когда заспорили о стихах одного молодого поэта, которые подверглись критике со стороны некоторых профессионалов, Глазков неожиданно поднялся.
— Вы хотите издаваться или печататься? — спросил он у автора.
Молодой поэт, не сразу сообразивший с непривычки, в чем разница, ответил спустя мгновенье:
— …Печататься.
Тогда Глазков сказал, уже обращаясь ко всем:
— Издавать, быть может, рано, а печатать стихи надо.
Это было сказано столь определенно и категорично, что в наступившей почтительной тишине стало ясно, что это — оценка, высказанная в непрямой форме и в то же время затрагивающая самое главное.
Глазков вообще — как я потом убедился — не любил говорильню, и сам всегда был краток:
Многоречивость не похвальна, И, очевидно, потому Обратно пропорциональны Минуты болтовни Уму!Эти строки я прочитал в подаренной им в те дни, только что изданной книге «Незнамые реки».
Я не знал тогда еще, как труден был литературный путь Глазкова, хотя чувствовал, откуда это резкое: «надо печатать!», так взбодрившее молодого автора… Николай Иванович хорошо знал цену слову поддержки, сказанному вовремя…
После окончания семинара все отправились на обед, заказанный по такому случаю в ресторане.
Упоминаю о нем потому, что во время этой торжественной трапезы, венчавшей исход мероприятия, разгорелся неожиданно горячий спор между Глазковым и прозаиком N.
N рассказывал, что на Колыме, помимо существующей уже ГЭС, будет построен целый каскад электростанций.
— Этому не радоваться надо, а огорчаться, — сказал Глазков.
— Ну почему же, — добродушно улыбнулся N.
— Потому что эти ГЭС испортили все реки!..
N принялся говорить, что это, мол, неизбежная необходимость, а кроме того, не так уж все страшно…
При этих словах Николай Иванович по-настоящему рассердился. Он бросил вилку и с гневом стал перечислять — начиная с Волги — реки, которые стали заболачиваться, в которых исчезает рыба, по руслу которых меняется климат…
Всякое новое возражение N подстегивало Николая Ивановича.
Их уже принялись «разнимать», с другого конца стола обеспокоенно смотрели официальные руководители семинара, однако Глазков никого не слышал в своей страстности и не успокоился до тех пор, пока не выговорил все, что считал необходимым.
— Вы только сегодняшнюю выгоду видите, а о стране ни
— Правильно Николай Иванович говорит! — донесся голос Виктора Кузнецова, молодого прозаика. — Я работал на Колыме, видел, какая вода мутная, желтая!..
Глазкова поддержали многие, можно было сказать, что он выиграл спор!..
К чести прозаика N, он изменил со временем свои взгляды на эту проблему, так как заблуждался, подобно многим из нас, не имея достоверной информации о последствиях гидростроительства.
В тот же день в центральном Доме культуры Магадана состоялся большой литературный вечер. Читал на нем стихи и Николай Глазков. Увидев, что в задних рядах сидят моряки, он прочитал стихотворение «ТОФ» (Тихоокеанский флот).
У Николая Ивановича вновь было рассеянное, отрешенное выражение лица, читал он размеренно, не нажимая на звук и интонацию, однако это было лучше артистического чтения, которое выхолащивает зачастую многозначность стихов, обедняет их некоей громогласной однобокостью.
Назавтра Глазков уехал в один из районов области, побывал там на приисках…
Н. Глазков и якутский писатель Н. Габышев на полюсе холода в Верхоянске. Начало 70-х годов
По возвращении его в Магадан мы виделись с ним каждый день. Глазков вообще больше общался с молодыми литераторами. Потому, наверное, что он органически не вписывался в какую-либо официальную обстановку, и потому, что был начисто лишен профессионального тщеславия, а также нетерпим к любого рода фальши.
— Странный он товарищ, — сказал один из местных поэтов. — Шнурки на туфлях болтаются… В оригинала играет?
— При чем здесь шнурки? — возразили ему. — Он такой, какой он есть.
— Конечно, это не главное, — ответствовал поэт. — Но все-таки…
Глазков был человек без «все-таки».
После Магадана Глазков улетел в Якутию. Уезжая, Николай Иванович оставил стихи, которые вскоре появились в областной молодежной газете. Через месяц от него пришла открытка: «13 сентября, будучи в Табаге, купался в Лене. А 15 сентября в Якутске выпал первый снег. В этот день я улетел в Москву».
Мы стали переписываться. Попадая в столицу, я всякий раз заезжал к Николаю Ивановичу, который всегда гостеприимно встречал человека с Севера…
Первая такая встреча состоялась зимой. Автор этих строк оказался тогда в Ленинграде. Здесь шел дождь, но после магаданских морозов погода казалась очень приятной. Прямо из аэропорта я направил Глазкову приветственную открытку, где поздравлял Глазкова «в стихии этой водной стихами с Новым годом».
Николай Иванович незамедлительно откликнулся: «С Новым годом, Славик! Конечно, следует встретиться и дерябнуть! С дружеским приветом — Н. Глазков». Роспись его — в виде глаза — донельзя точно характеризовала Николая Ивановича с его взаправдашней зоркостью, с одной стороны, и с другой — с его склонностью к шутке, игре, озорству. За этим, конечно же, стояло нечто более серьезное — корневое: его чрезвычайная самобытность, сохранившееся на всю жизнь детское умение находить радость во всем.