Воспоминания о России (1900-1932)
Шрифт:
К концу лета стало легче. Урожай был лучше, чем в прошлом году, голод уменьшился. Люди выглядели счастливее, во всех больших учреждениях устраивались вечера. На одном из таких вечеров высокий элегантный мужчина подошел ко мне и пригласил танцевать. Я устала, но он настаивал. Неохотно я последовала за ним в центр зала, и мы начали танцевать. Манера, в какой он танцевал, была мне непривычна — что-то среднее между вальсом и фокстротом. Сначала я была несколько сбита с толку, но вскоре уловила ритм, да и он все время подбадривал меня, говоря, как у меня хорошо получается. Мы продолжали долго танцевать, когда уже все кончили, и потом он не отошел от меня, мы разговорились. Как-то получилось так, что мы решили встретиться в ближайшее время. Расстались мы друзьями. Он был далеко не мальчиком, у него
Моих теток, в конце концов, освободили, и после шестимесячного отсутствия они вернулись домой. Все мы теперь работали, в том числе и моя мама. Она служила в учреждении, находившемся недалеко от моего. Мои мысли были теперь заняты новым знакомым. Мне хотелось знать о нем больше, и Нита, которая представила его мне, могла много о нем рассказать. Его звали Валериан Муравьев. Его отец был когда-то послом в Риме. Он был единственным сыном, три сестры были старше, все они были за границей и одна из них замужем за английским лордом. Муравьев был очень образованным и умным человеком, большим другом профессора Николая Бердяева, известного теолога, чьи еженедельные лекции всегда посещала тетя Тун. После лекций бывали дискуссии, в которых мой новый друг играл заметную роль. Иногда он и сам читал лекции. Тетя Тун сказала, что он очень умный и образованный. Мне хотелось увидеться с ним снова, и он обещал навестить нас в учреждении, где мы все трое работали. Он сдержал свое обещание, но меня там уже не было, я была арестована.
Это случилось так. Бабушка попросила меня зайти к ее другу мадам Соколовой, которая обещала ей достать яйца и масло. Дом был мне знаком, я там часто бывала с бабушкой. В нем жили три семейства, и всех я хорошо знала. Я прошла прямо в гостиную, где сидели мадам Соколова и какой-то странный человек, и спросила о хлебе и яйцах. Мадам Соколова казалась слегка смущенной и сказала, что их у нее нет.
Я немного побыла там, но когда открыла дверь на улицу, двое военных загородили мне дорогу и сказали, что я арестована. Оказалось, что всех, кто входил в дом, арестовывали. Я возвратилась в гостиную, где сидела мадам Соколова, и поняла, что человек, находившийся там, был из ГПУ.
Из другой комнаты вышла Елена (дочь княгини Эристовой), которая провела меня в соседнюю комнату, где уже сидели остальные арестованные. Она шепотом сказала мне, что всё это предпринято для того, чтобы поймать их друга, князя Ратиева, которого разыскивает ГПУ. Она попросила, если меня отпустят, немедленно предупредить его, чтобы он не посещал их некоторое время. И так мы все сидели, ничего не делая.
Я волновалась, что мама, придя домой и не найдя меня, будет беспокоиться. Бабушка скажет ей, куда я была послана, и она может пойти за мной и тоже будет задержана. Мы устроили пост у окна, откуда могли видеть всех подходивших к дому. Ждать долго не пришлось, мы увидели маму и Тун, переходящих дорогу по направлению к входной двери. Я легонько постучала в окно, они подняли голову и увидели нас. Мы делали им знаки, не входить в дом, и пытались дать понять, что мы под стражей. Они поняли и ушли. Вероятно, когда они вернулись домой, прибежала Верочка, узнать, что со мной случилось, и почему я не была на работе. Потому что в тот же вечер, когда я всё еще сидела у окна, появилась Верочка и сумела дать мне понять, что Валериан заходил на работу. Это сделало меня счастливой.
Нас заставили пробыть в том доме несколько дней, так как они всё еще ждали, что князь появится. Наша маленькая группа постепенно пополнялась. Был задержан доктор, пришедший навестить мадам Соколову, которая была нездорова. Потом пришла женщина, продававшая молоко, и была радостно встречена, потому что еды уже не оставалось. Кроватей было мало, и мы проводили ночь в креслах. Мадам Соколова предложила мне ночевать у нее в комнате, когда услышала, как один молодой солдат предложил мне свободу на определенных условиях. Он сказал, что, если я не соглашусь, он может отправить нас в концентрационный лагерь. Затем, однажды утром, примерно через три дня нас всех отпустили.
Глава
Зима 1920/21 года миновала благополучно. Мы встречались с Валерианом все чаше и чаще и, хотя я чувствовала, что между нами что-то назревает, мы никогда об этом не говорили. Потом в одну из наших встреч он сделал мне предложение. Я была счастлива и гордилась тем, что такой человек любит меня, что скоро я выйду замуж и начну новую жизнь. Пожалуй, об этом я думала больше, чем о любви. Я знала, что тетушки будут возражать против этого брака, но мама была на моей стороне. Однако она настаивала, чтобы венчанье было отложено на год, за это время они несколько успокоились бы. Теперь ситуация изменилась, мы встречались часто наедине и могли о многом говорить. Я узнала его лучше. Однажды он сказал мне, что он друг Троцкого, хотя сам не коммунист. Это огорчило меня, а тетушек привело в ярость.
Тем временем бабушка Нарышкина переселилась из своей комнаты в большое село Ивашково с почтовым отделением, расположенное в шести верстах от Степановского. Она приглашала нас приехать навестить ее на несколько дней перед Пасхой.
Ей предложили по ее выбору комнату в доме богатого крестьянина. Мы нашли ее бодрой, но, конечно, очень одинокой. Крестьяне были очень добры к ней и снабжали ее всем необходимым. Я видела, как некоторые из них приходили, склоняли колена перед бабушкой и расспрашивали о Царе. Это было трогательное зрелище. Что она могла ответить им, чтобы не поколебать их искреннюю веру, когда некоторые из них говорили, что, вероятно, Царская Семья в безопасности живет за границей? Для них бабушка была ниточкой, связывающей их со счастливыми прошедшими днями, и они старались помочь ей всем, чем могли.
Однажды приехал пожилой учитель из Ивашкова. Там организовывалась средняя школа, и они пытались подыскать подходящих учителей. У них уже было несколько кандидатур, но ни одной для преподавания иностранного языка, и они предлагали матери работу в качестве учительницы французского и немецкого. Ей показалось это хорошей идеей, потому что позволяло жить рядом с бабушкой, чувствовавшей себя в деревне одинокой. Поскольку я не хотела разлучаться с матерью, то учитель из Ивашкова получил трех учителей вместо одного: меня, моего жениха и мою маму. Мы решили отправиться до начала учебного года, чтобы освоиться.
Мы покинули Москву в конце августа. Было приятно провести осень в деревне. У нас была комната при аптеке, недалеко от бабушки, и мы могли проводить с ней много времени. Я немного волновалась, как я справлюсь с целым классом, в котором ученики лет пятнадцати и старше. Я должна была учить их немецкому и французскому, позже добавилась естественная история.
Я помню несколько прогулок в Степановское. Дорога туда была длинной, около 6 верст. К счастью «управляющий» имением был очень приятным человеком, который, как и его жена, хорошо относился ко мне. Они угощали меня обедом и чаем и старались обогреть. После трапезы он вручал мне ключи от «дворца», как его тогда называли, и говорил:
— Делайте, что хотите, смотрите любые комнаты, чувствуйте себя как дома.
Последняя фраза звучала несколько жалостливо, но я понимала, что он говорит это от чистого сердца. Я благодарила его и начинала свое грустное путешествие. Я входила через заднюю дверь этого огромного дома и поднималась по лестнице в «китайский зал». Чувство одиночества охватываю меня, но я старалась отогнать его. «Я не поддамся эмоциям», — говорила я себе и потом шла по всем главным комнатам.
В портретной галерее я смотрела на моих предков, взиравших на меня в молчании. Я глядела на них и думала, думала. Действительно ли они смотрят на меня с высоты и знают ли они, что происходит здесь? Может быть, и знают, — у некоторых были такие печальные взгляды. Между двумя портретными галереями был круглый зал, где был выставлен фарфор. Ничего из него не осталось, но некоторая мебель была всё еще там. Четырехсторонний диван, на котором мы играли в поезд, и четыре стола стояли на своих местах.