Воспоминания о Юрии Олеше
Шрифт:
Вопрос. Не увлекается ли он публицистикой, может быть, это мешает ему работать?
Бабель. Юрий Карлович Олеша - декламатор по своему существу. Он может декламировать на отвлеченные темы и на темы дня. Я не вижу никакого водораздела между его так называемыми статьями и другими работами. Последние написаны второпях, несколько быстро, они менее значительны, но всегда в них есть некоторое оригинальное звучание".
Бабель отметил одну из наиболее характерных черт творчества Олеши его своеобразие.
Действительно, даже в ранних вещах стиль Олеши был свободен от влияния
В последние годы он (как и Бабель) стал писать проще. Исчезли эффектные выражения вроде "гремящая буря века" и т. п.
Он высоко ценил прозу Хлебникова. И призывал - в своем маленьком задиристом предисловии к "Зверинцу" Хлебникова - учиться у него. Но тут же прибавлял:
"Если вообще нужно учиться у кого-нибудь. Главное - талант и здоровье".
Он воображал, что здоровье его так же несокрушимо, как его талант, что сердце его так же молодо и мощно, как и его мозг. Он вел атаки на свое сердце. В конце концов оно не выдержало.
Он одновременно хотел быть и нищим, и миллионером. Нищим - чтобы продемонстрировать свое презрение к материальным благам (главное - в духовном!). Миллионером - потому, что он любил пышную, украшенную жизнь. За час до смерти он воскликнул звучным, полным жизни голосом:
– Снимите с лампы газету! Это неэлегантно!
– Я ведь не такой, как другие. Я ведь устроен иначе, - говорил Олеша полушутя.
Но под этой шуткой жила вера в свое бессмертие. Физическое!
Это привилегия и признак молодости - не верить в свою смерть. Олеше тогда шел седьмой десяток.
Однажды он вернулся с прогулки в плохом состоянии. Он жаловался на боль в сердце.
Он сказал:
– Я почувствовал, что будто кто-то вошел в меня. Какой страшный в своей точности образ!
Он лежал спокойный, сильный, красивый. На лице его была важность мысли. Да, оно пришло к нему, это лучшее из свойственных ему выражений. Казалось, он жив. Спит? Нет! Размышляет. Состояние, наиболее присущее ему.
1964-1974
Борис Бобович
Натура Юрия Олеши была сложной, необычной и самой обыкновенной в то же время.
Мы познакомились с ним зимой 1916 года, в канун Февральской революции. Мне понравился юноша небольшого роста, не слишком широкий, но и не узкий в плечах, большелобый, в серой гимназической шинели.
У него были синие, очень зоркие, часто смеющиеся глаза, резко очерченный рот, крепкий, надежный подбородок. Мы разговаривали о всякой всячине, коснулись, между прочим, и Игоря Северянина. И Олеша сказал:
– Он шаман, а мог бы быть пророком...
Я насторожился. Взамен обычных общих академических суждений я услышал нечто зазвучавшее совсем по-иному. Позже меня не раз ошеломляла сила образной речи Олеши. И эта органическая, врожденная манера осталась у него
Всех нас, его друзей и знакомых, привлекали в Олеше щедрость и неиссякаемость его воображения. В далекие годы наших первых встреч нельзя было без изумления наблюдать за тем, как в любом разговоре, особенно когда дело касалось искусства, литературных явлений, поэзии, путешествий, всевозможных открытий, его захлестывало стремление помечтать, усилить рассказанное или услышанное, внести свое, им лично придуманное, добавленное, воображенное. Так обрастал олешинским воображением случай, анекдот, эпизод, мелкий факт. Впоследствии он писал: "Сестра моя Воображение - опрометчивая особа".
Подчас маленькая правда разбухала в его устах в несравненный вымысел, и здесь все пленяло - и выпуклость деталей, и тончайший юмор, и жизнеподобие, и безжалостная сила метафор. В этом весь Олеша.
Окончив в Одессе Ришельевскую гимназию с золотой медалью, Олеша уже в гимназические годы обладал знаниями, далеко превосходившими те, что давало учебное заведение. Он был отличным латинистом и всю жизнь мог вам на выбор цитировать Горация, Вергилия, Тита Ливия, Овидия Назона. В историю он был влюблен горячо и неизменно, знал ее досконально, непоказно и, смело наслаждаясь своей эрудицией, нередко ставил в тупик самых знающих. Пожалуй, всего больше любил он историю Французской революции, наполеоновских войн. Он часами мог изучать факты величия и падения царских династий, крушения тронов и тираний. Его интересовали судьбы и история народов. Причем вокруг этих фактов он обычно наслаивал собственные концепции, стоцветный мир домыслов и фантазии. Он обожал Пушкина, Лермонтова, любил Тютчева, нежным было его отношение к Чехову. Он говорил:
– Читая Достоевского, я содрогаюсь. От его гениальности можно оцепенеть.
Он умел восхищаться Андерсеном, Гофманом, Уэллсом, Твеном, Грином, а в последние годы, как известно, Хемингуэем. Некоторое время его увлечением был Леонид Андреев, но, помнится, оно недолго продолжалось. Олеша охладел к немного наигранному, но скорбному таланту этого большого русского писателя.
Олеша высоко ценил могучий талант Маяковского и хорошо знал его стихи. Знал он наизусть и Блока.
Помню, как некогда он упивался четырехкратным рокотаньем буквы "р" в блоковском стихотворении "Равенна":
Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках...
Читая книги, Олеша никогда не становился их рабом. Он умел их слушать, беседовать с ними, улавливать их скрытое, подводное звучание. Он узнавал их с первого взгляда, читал быстро, влюбляясь в одни и отвергая другие. Вся его жизнь пронизана была творческим светом, и эта его черта сказалась не только в его основных произведениях, но и в таких, как "Любовь", "Стадион в Одессе", "Вишневая косточка", "Лиомпа" и другие. В его замечательных записях "Ни дня без строчки" столько ума, такая любовь к искусству!