Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2
Шрифт:
– Не жалуюсь, – сказал я, – судьбу мою переношу и не требую её перемены.
– Хотя тебе и мне другая следовала, – шепнула она. – Но Бог так хотел, благословенна воля Его.
Она вытерла глаза и начала лихорадочно быстро говорить:
– Я не должна была тебя видеть, но хотела этого ещё раз. Скажи, что я могу для тебя сделать? Хочу исправить то, что судьба испортила.
– Я ничего не желаю, – ответил я взволнованно. – Позвольте мне только видеть вас и приобрести ваше сердце… Я сирота.
– Нет! Нет! – воскликнула она. –
Она заломила руки, из её глаз катились слёзы. Среди этого набожного расположения искупления были всплески земных воспоминаний и чувств, которые не могли с ним согласоваться.
В раскаянии и смирении коренилось ещё непогасшее чувство мести.
Подумав, она встала с лавки, лицо её нахмурилось.
– Я хочу хоть частично исправить несправедливость судьбы, – сказала она, – у меня есть состояние, перепишу его на тебя, пусть люди говорят, что хотят; мне всё равно… Я имею право распоряжаться моей собственностью, но ты должен покинуть двор, отказаться от этой службы.
Мне не нужно было долго раздумывать, чтобы бесповоротно отказаться от этого подарка. Я хотел поцеловать ей руку; она вырвала её.
– Не могу принять этого, – сказал я. – Тогда бы открылось, кто я, ты обвиняла бы себя, а с собой соучастника, ты бросила бы его и себя в добычу людским языкам и злости.
– Пусть меня грызут! – воскликнула она. – Я этого хочу, поэтому я явно приношу покаяние. Хочу, чтобы на меня все указывали пальцем.
– А я по жизни должен был бы ходить с этим пятном, – сказал я, – которого с моего лица ничто бы стереть не могло. Сейчас зовусь сиротой, тогда я должен был бы взять обидное прозвище. Хотите этого своему ребёнку?
– Дети должны страдать за грехи родителей, – забормотала она мрачно. – Это есть в Писании… много поколений… много…
Она вдруг задумалась.
– Не делайте этого, – добавил я покорно. – Бог таких жертв не требует, не принимает благодарно. Матушка, посоветуйтесь с праведными, не делайте без их согласия никакого шага.
Она сидела на лавке, но слёзы на глазах уже высохли и они были только красные от них.
– Вся тяжесть покаяния падает на меня, – произнесла она, – никто разделить его со мной не захочет. Я одна должна до смерти носить пятно и незаживаемую рану. Да… я отказалась от ребёнка, теперь ребёнок от меня отказывается. А он…
Она не закончила, слёзы из высохших глаз полились снова. Посмотрела на меня, но с гневом и упрёком.
– Иди уже, – сказала она, – иди, моя душа разорвана, ум блуждает; не знаю, что делать;
Она встала со скамьи. Я наклонился, желая поцеловать край её платья, она с отвращением отстранилась.
– Умоляю тебя, мама…
– Не называй меня этим именем, – прервала она дико.
– Попросите совета благочестивых мужей, которых в нашем городе столько; они успокоят, они укажут покаяние и дорогу.
– Они отчитают меня и оттолкнут, – прервала она резко.
И, не взглянув на меня, она внезапно вышла; оставшись один, я, перепуганный и скорбящий, потащился из монастыря.
Я видел, что должен позвать кого-нибудь на помощь и на исповеди доверить всё одному из тех монахов, которые авторитетом своего благочестия могли повлиять на беспокойную женщину. Я боялся, как бы безумная от этого покаяния, которое соединялось с чувством мести, она не совершила шаг, который мог её выставить на месть семьи.
Страдание привязывало меня к ней. Она не хотела быть мне матерью, но я хотел быть привязанным к ней ребёнком. Она, как и я, была сиротой, покинутой, предоставленной самой себе. Собственными силами она не могла попасть даже к Богу.
Я выбежал из монастыря, не собравшись с мыслями, не зная, куда идти, когда в голову Привидение мне привело ни один раз слышанное, прославленное благочестием имя отца Ладислава из Гелниова. Я видел этого скромного и смиренного монаха у ксендза Яна Канта, который им восхищался, так же как и он обожал благочестивого магистра. Оба были достойны друг друга.
На одном дыхании я помчался в монастырь Бернардинцев, у дверки беспокойно умолял, чтобы меня к нему впустили. Он был в костёле, на молитве, перед Таинством, но, словно предчувствовал, что кто-то нуждается в его помощи, поцеловав пол, встал и хотел выйти, когда я упал ему в ноги.
– Отец мой, – воскликнул я, – смилуйтесь надо мной, выслушайте меня. Спасите душу, которую только вы можете спасти.
Тут же стояла исповедальня. Ксендз Ладислав вошёл в неё, шепча молитву; я опустился на колени для исповеди и стонущим голосом начал рассказывать ему историю мою и матери.
Перед святым мужем мне не было нужды чего-то скрывать. Я умолял его во имя Бога Живаго спешно помочь мне.
Старичок слушал смиренно, наклонившись ко мне, а когда я закончил, он начертил крестик над моей больной головой.
– Иди с миром, – сказал он, – я сделаю то, на что меня Бог вдохновит. Его благодать неисчерпаема.
С беспокойством в душе я ушёл в замок на свою службу, от которой на этот день я должен был отпроситься, таким слабым и смущённым себя чувствовал.
На следующий день беспокойство увеличилось, когда, побежав в монастырь, чтобы узнать о Навойовой, я получил ответ, что сегодня не смогу её увидеть. Я был вынужден ждать до завтра, решив ходить хотя бы каждый день и навязчиво добиваться, пока не впустят.