Воспоминания об отце
Шрифт:
Проскользнув в полуоткрытую дверь колокольни, поднялись на несколько ступеней и наконец сняли с его глаз повязку. Взгляду его предстало странное зрелище. На крутом повороте лестницы стояла необычайно высокая и страшно худая фигура в белом. На голове у нее было что-то вроде чалмы, а в руках узкий длинный меч. За спиной фигуры разливалось зеленое мерцающее сияние, по временам рассыпаясь искрами.
У бедного мальчика даже зубы застучали от страха. Ему показалось, что вот-вот появится какое-то страшилище и утащит его в преисподнюю.
— Сын мой!.. — произнес великан громким зловещим шепотом, от которого
— Г-г-готов, — заикаясь, ответил кандидат в рыцари.
— Тогда преклони колени и повторяй за мной клятву, — проговорил тощий великан.
Дрожащие ноги повиновались с готовностью.
— Я, раб божий, — заговорил великан неожиданно громким голосом, растягивая слова.
— Божий, — повторило эхо.
— Клянусь всеми чистыми и нечистыми силами...
— Силами... — опять повторило эхо.
Великан поднял свой меч и протянул его к будущему рыцарю, но меч не доставал до него. И тогда произошло чудо — верхняя часть великана стала медленно спускаться вниз, тогда как край одежды и пара башмаков остались на том же месте.
Продолжая произносить слова клятвы, великан коснулся концом меча головы посвящаемого, но тот, вместо того чтобы повторять за ним, заплакал:
— К ма-а-а-мее хо-чуу!
Посвящение не состоялось. Вновь завязав ему глаза, ребята торопливо повели несчастного к дому. А он, продолжая всхлипывать, повторял:
— К маме хочу-у-у!
После этого приключения парнишка заболел нервной горячкой, а когда выздоровел, стал ребят обходить стороной. А они очень жалели, что так получилось, ведь они никак не думали, что он так испугается и, тем более, заболеет.
Когда Саша был уже учеником старшего класса, он вдруг заинтересовался старой заколоченной церковью. Церковь была еще крепкая и могла служить, но почему-то была закрыта. На ее дверях висел огромный замок. Паперть поросла травой, на колокольне жили голуби, а в разбитых окнах гулял и свистел ветер, отчего церковь эта казалась особенно таинственной и привлекательной. Фантазия Саши снова разыгралась, и он решил проникнуть внутрь, уговорив на это своих друзей.
Сперва они попытались сделать это естественным путем, через дверь, но замок оказался слишком крепким, а выламывать петли не хотелось. Тогда Саша решил, что проникнуть в церковь можно через узкое оконце, до которого можно было добраться с крыши примыкающего крыла. Достав надежную веревку, ребята приступили к делу. С трудом протиснувшись в узкое оконце, Саша стал спускаться в таинственный полумрак. Когда до пола оставалось всего несколько аршин, Саша нащупал ногами конец веревки. Подняться наверх без тренировки было трудно. Оставалось только одно — прыгать, что он и сделал, упав со страшным шумом на груду пустых ящиков, к счастью ничего не повредив себе. Испуганные шумом голуби поднялись со своих мест и закружились под куполом. Потом наступила тишина. Пахло ладаном, сыростью и мышами. Со стен строго смотрели темные лики святых. Ничего сколько-нибудь интересного и тем более таинственного в церкви не было.
— Саша, ты где? — в один голос закричали в окошко испуганные товарищи. Церковь наполнилась гулом.
— Здесь! Где же мне еще быть?!
—
— Ничего.
— Почему ты упал?
— Веревка кончилась!
— Что делать будем?
— Не знаю!
— Ты не горюй, мы тебе будем еду носить!
Такое обещание Сашу не утешило. Хотелось выбраться на волю. Тем более, что ничего интересного в старой церкви не оказалось. Другое дело, если бы он нашел клад или еще что-нибудь...
— Я попробую выбраться через двери, — заявил Саша.
— Как?
— Будем ломать замок, слезайте!
Смолкли голоса ребят, Саша остался один. Ему стало немного не по себе. Он подумал, что вдруг о нем забудут и он будет сидеть здесь до тех пор, пока не умрет с голоду или сам не сумеет выбраться. Представив себе, как бы он тут спал на ящиках, Саша передернул плечами. Приключения он любил, но спать предпочитал в своей мягкой кровати.
Когда он подошел к двери, то увидел, что петли под замок прибиты изнутри, значит, спасти себя сможет только он сам. Ему и в голову не приходило обратиться за помощью к взрослым.
В детстве он носил высокие сапожки, за голенищем которых всегда был нож. Теперь он пригодился. С помощью ножа Саша сломал запор и, освободив себя, вышел.
Через несколько дней в местной газете была напечатана заметка о том, что какие-то хулиганы взломали церковные двери. По всей вероятности, предполагала газета, сделано это было с целью ограбления. Ребята посмеялись, но в своей причастности к взлому никому не признались.
Роман Петрович был священником Адегидриевской церкви. Приход его был большим и богатым. Своего батюшку прихожане любили. Они утверждали, что, когда он читает проповедь, вокруг его головы видно сияние. По большим праздникам прихожане приносили своему пастырю столько всякой снеди в виде куличей, яиц, жареных и живых кур и уток, что съесть все это не было никакой возможности. И матушка раздавала все это нуждающимся.
Брат Романа Петровича, Николай Петрович, тоже был священником, но его приход был бедным. У Николая Петровича было много детей, и жили они довольно скромно. Но, несмотря на добрую душу и возможности, Роман Петрович своему брату почему-то не помогал. Только какое-то время у них жила племянница Лизонька, существо тихое и покладистое. Но жилось ей у дяди не сладко. Комнатушка, которую ей дали, была маленькая и тесная. К тому же к ней примыкала стена русской печи. Особенно невыносимо было, когда купали Ниночку. Печь в таких случаях топили так, что до нее нельзя было дотронуться. Лиза изнывала от жары и долго не могла уснуть. Часто и Саша не давал ей спать.
С детства он любил музыку. Кто-то научил его играть на скрипке. Будучи избалованным, он не считался ни с чьим мнением и, когда на него находило вдохновение, мог играть часами, далеко за полночь. Лизонькина комната находилась рядом с Сашиной, и она не могла уснуть, пока он не переставал играть. Иногда, не выдержав, она просила:
— Саша, перестань играть, мне завтра рано вставать на курсы! — Но Саша оставался глухим к ее просьбам. Материнская чрезмерная любовь сделала его неисправимым эгоистом. Но зато когда ему бывало весело, он заражал своим весельем любого. А на забавы он был большим мастером.