Воспоминания советского посла. Книга 1
Шрифт:
Куприянов — старший врач госпиталя, в котором отец работает в качестве ординатора, и поддерживать с ним нормальные отношения в порядке вещей. Другие врачи госпиталя перед Куприяновым просто заискивают как перед начальством. Отец весьма далек от подхалимства, но ему жаль тратить время даже на соблюдение минимума приличий. Поэтому он пробует отделаться от матери неопределенным междометием:
— М-х-х…
Но мать не унимается.
— Что «м-х-х»?.. Надо пойти! Неловко. Зачем ссориться с людьми?.. Пойдем в четверг вечером!
Отец, пережевывая котлету, упорно смотрит себе в тарелку и кратко бросает:
— Ну что ж, пойди.
— Как «пойди»? — начинает горячиться мать, сразу понимая, к чему клонит отец. — А ты?.. Я не пойду одна! Пойдем вместе.
Отец делает еще одну попытку отвертеться.
— В четверг я не могу заявляет он, — у меня поставлен у меня поставлен опыт, и в четверг
Мать сразу вспыхивает. Кровь бросается ей в лицо, и со всей страстностью своего вспыльчивого темперамента она набрасывается на отца:
— Вот ты всегда так!.. Я тебе жизнь отдала! Я пожертвовала лучшими годами молодости! Я света не вижу, из сил выбиваюсь, ночей недосыпаю, всех обшиваю, обмываю… И вот благодарность! Для него вакцина важнее жены!
Бешеная атака продолжается довольно долго. Мать припоминает отцу все его грехи: и как он в воскресенье не поехал с семьей в Загородную рощу, а ушел в лабораторию, и как он третьего дня не забыл купить морских свинок для своих опытов, но забыл привезти торт, заказанный в кондитерской по случаю моего рождения, и как вчера вечером он сидел до двух часов ночи за микроскопом, не давая спать матери, и многое другое в том же роде.
Отец выдерживает эту атаку с невозмутимым спокойствием, продолжая поглощать одну котлету за другой. Температура материнского гнева все больше повышается. Ее выводит из себя ледяное молчание отца. Наконец она не выдерживает: слезы брызжут у и не из глаз, она вскакивает из-за стола и с криком: «Нет, я не могу, не могу!» — убегает в спальню. Отец кончает ужин, встает из за стола и идет к своему микроскопу…
На другой день все забыто, и жизнь вновь возвращается в свою нормальную колею.
В основе всех подобных ссор и конфликтов лежала внутренняя обида моей матери на то, что отец науку предпочитает семье, что он не уделяет должного внимания ни жене, ни детям. И в этом она, несомненно, была права. Но так как в дело не была замешана женщина, так как ревность отсутствовала, так как мать в глубине души сознавала, что служение науке все-таки прекрасная вещь, то обида не была очень глубока и не вносила серьезного разлада в семейную жизнь. Стычки легко изживались и забывались. Других же причин для внутренних трений не было. «Увлечений» на стороне ни у отца, ни у матери не было. В карты отец не играл и денег не проигрывал. К вину не притрагивался и ночей за кутежами не проводил. В семье всегда была здоровая, ясная, трудовая атмосфера. Отец занимался службой и наукой. Мать хозяйничала: парила варенье, шинковала капусту, солила огурцы и внимательно изучала знаменитую в то время толстую поваренную книгу В. Молоховец «Подарок молодым хозяйкам». Будучи от природы очень сметливой, она ухитрялась на сравнительно скромное отцовское жалованье содержать семью в семь человек и даже находить средства на дальние летние поездки — на Урал, в Москву и т. д. В нашей жизни не было ни малейшего намека на роскошь, но не было также и бедности. Ели мы просто, но здорово и сытно. До сих пор щи и котлеты я предпочитаю самым искусным ухищрениям кулинарного гения Европы. Одевались скромно, но тепло и удобно. Сидели на грубоватых стульях и табуретках, но воздуха в комнатах имели достаточно.
Я уже упоминал, что нас было пять человек детей — три мальчика и две девочки. По возрасту получалась настоящая лесенка: промежуток между смежными ступеньками — два года. Я был самый старший, и между мной и самым младшим братом, Михаилом, разница была в восемь лет. Дом наш всегда был полон детской возни, детских проказ, детских смеха и слез. Жили мы дружно, и родители всех нас держали очень «ровно» — не было ни любимчиков, ни пасынков. Однако разница в годах сильно сказывалась. Когда я окончил гимназию, Михаил только поступил в приготовительный класс, а младшая сестра, Валентина, еще была первоклассницей. Другой мой брат, Анатолий, от природы одаренный талантом художника, но впоследствии ставший врачом, был несколько ближе мне по годам, и с ним в детстве я больше играл и вообще больше общался. Однако наиболее тесные отношения существовали между мной и старшей сестрой, Юлией, которая была всего лишь на два года моложе меня. Девочка она была болезненная, но с глубокой душой и мягким, благородным характером. Практической сметки, уменья отбивать удары, которых всегда так много посылает действительность, в ней было очень мало. Эти качества наложили свой отпечаток на дальнейшую жизнь Юленьки (как мы звали ее в семье). Тогда, в детские годы, я был дружен с Юленькой и позднее, ближе к окончанию гимназии, много с ней читал, разговаривал, делился мыслями и чувствами. Должен, однако, прямо сказать: мои братья и сестры не играли и не сыграли в моей жизни особенно крупной роли. В детстве тому мешала
Когда сейчас мысленно я восстанавливаю перед своим духовным взором образ моих родителей, мне больше чем когда-либо бросается в глаза, что по своему происхождению, воспитанию, умственному складу, общественно-политическим настроениям они являлись типичными представителями той своеобразной социальной категории, которая известна в нашей истории под именем разночинной интеллигенции и которой суждено было сыграть такую видную роль во второй половине прошлого века. Недаром мои родители с ранних лет привили мне любовь к таким писателям, как Некрасов, Салтыков-Щедрин, Добролюбов, Писарев. Недаром в нашей столовой на этажерке в красивых переплетах стояли полные собрания сочинений Гейне, Шиллера, Байрона, Шекспира. Недаром мой отец дарил мне в детстве такие книжки, как биография Галилея, история Джордано Бруно, жизнеописание Стефенсона и Фультона. Недаром, будучи от природы молчаливым человеком, он охотно и подолгу со мной беседовал, рассказывая о Пастере, Вирхове, Гельмгольце, знакомя меня с начатками биологии, медицины, физики. Недаром, наконец, мой отец так часто брал меня с собой в поездки по Сибири, когда его отправляли в какие-нибудь дальние командировки. Он всегда говорил, что ничто так не развивает ребенка, как путешествия, как знакомство с новыми местами, новыми людьми, новыми народами и обычаями.
Да, несомненно, семья оказала на меня очень сильное и благотворное влияние. Она дала мне физическое и духовное здоровье, воспитала усидчивость и трудоспособность, разбудила интерес к научной и общественной мысли. Но, пожалуй, самое важное и ценное, что дала мне семья, — это яркий пример того, как вся жизнь человека может быть посвящена служению не своей выгоде, но своей семье, не своему маленькому личному благополучию, а большой и великолепной идее. Отец оказал сильнейшее влияние на формирование моего духовного «я». И если в дальнейшем я тоже сумел найти свою большую и великолепную идею, которой посвятил всю свою жизнь, то в этом далеко не в последней степени я обязан вдохновляющему примеру отца.
Наш город
Если семья есть первый «круг» детской вселенной, то вторым «кругом», несомненно, является место его жительства. Б'oльшая часть моих ранних лет прошла в Омске, и потому, охарактеризовав мою семью, я должен хотя бы в самых общих чертах набросать картину Омска, каким он был в дни моего детства. В конце XIX века Омск был «богом и людьми» забытой глухой провинцией, о которой говорили: «Три года скачи — не доскачешь».
Действительно, до проведения сибирской железной дороги путешествие из Москвы в Омск занимало около трех недель. И даже позднее, когда с середины 90-х годов железная дорога прошла через Омск, то же путешествие требовало все-таки не меньше недели.
Омск имел свою историю. В 1716 г., при Петре Первом, на правом крутом берегу Иртыша, при впадении реки Оми, была выстроена небольшая крепость, окруженная деревянными стенами и рвами с водой. Сначала крепость располагалась на левом берегу Оми, а позднее, в 1765 г., по соображениям «стратегического порядка», она была перенесена на ее правый берег. Около крепости постепенно вырос «форштадт» с населением из «пехотных казаков», мало-помалу превратившийся в небольшой город. Маленькие деревянные домики в беспорядке расползлись по обеим сторонам Оми. Обитатели их занимались хлебопашеством и ремеслами. Историки утверждали, что в течение всего XVIII в. Омская крепость играла крупную роль в деле продвижения русского влияния в глубь западно-сибирских степей, и нет оснований им в этом не верить. Те же историки рассказывали о жестоких нравах, господствовавших здесь «во времена оны». Так, например, в середине XVIII в. пост командира «сибирского корпуса», имевшего свою ставку в Омске, занимал немец Фрауендорф. Это был человек диких страстей и палочной философии. Больше всего Фрауендорф любил наводить страх на «вверенное» ему население. Он часто появлялся на улицах Омска в сопровождении военных слуг с плетями в руках. Если кто-нибудь из встречных обывателей почему-либо не нравился Фрауендорфу, он останавливался и бешено кричал: «Бей до смерти!» Свита командира немедленно набрасывалась на несчастного, и начиналась беспощадная экзекуция. Случалось, что за одну прогулку Фрауендорф обрушивал подобные истязания на десятки людей. В том же стиле были и тогдашние педагоги — попы и дьячки, обучавшие детей грамоте. Об одном из них — протопопе Петре Федорове — сохранилось даже письменное свидетельство, что учеников своих он «держал строго и всех переувечил бесчеловечно».