Воспоминания советского посла. Книга 2

Майский Иван Михайлович

Как я уже отмечал раньше, за столом Комитета Пальмшерна был моим соседом и во время заседаний мы нередко обменивались с ним мнениями и замечаниями. Его настроения имели в то время либерально-антифашистскую направленность. Особенно возмущал шведского посланника Риббентроп, который с ноября 1936 г. заменил и Комитете князя Бисмарка. Чем дальше разворачивалась бесславная эпопея Комитета, тем сильнее становилось негодование Пальмшерна.

— Я никогда не думал, — не раз говорил он мне, — что дипломатия, может пасть так низко. Ведь то, что здесь делается, это сплошной фарс, надувательство, лицемерие. Меня тошнит, когда я слышу речи не только Риббентропа и Гранди, но и Плимута, и Корбена… Какой ужас! Какое безобразие!..

Однако,

когда в ответ на эти ламентации я приглашал Пальмшерна помочь мне в борьбе против агрессоров, он пугался и отступал. Правда, за кулисами шведский посланник старался оказать мне посильную поддержку, и не только чисто моральную: иногда он содействовал моей работе полезной информацией. Но открыто выступить на моей стороне Пальмшерна не решался. Отчасти в том повинна была общая позиция шведского правительства в испанском вопросе, не желавшего вступать в конфликт с Германией. Отчасти же тут играли роль и собственные взгляды Пальмшерна: несмотря на свое возмущение наведением четырех западных держав, он все-таки никак не мог «приять» испанских демократов. Они казались ему «слишком красными». В результате Пальмшерна все время колебался, путался, бросался из стороны в сторону, не умея занять в Комитете твердой и последовательной позиции.

В 1938 г. Пальмшерна вышел в отставку, но не вернулся в Швецию, а остался в Англии, возглавив какую-то шведско-британскую торговую компанию. В дипломатических кругах Лондона с улыбкой рассказывали об обстоятельствах, сопровождавших отставку шведского посланника. В 1937 г. Пальмшерна достиг предельного возраста для дипломатических работников Швеции — 60 лет. Из этого общего правила для послов и посланников нередко делались исключения, и Пальмшерна, конечно, имел бы все шансы остаться представителем своей страны в Англии еще на несколько лет. Но… как раз в 1937 г. вышла его книжка «Горизонты бессмертия», и шведское министерство иностранных дел испугалось. Испугалось не того, что принадлежность его посланника к спиритам может уронить престиж Швеции в глазах мирового общественного мнения, — нет! Такие опасения были ему чужды. Поводом для беспокойства в шведском Министерстве иностранных дел послужило нечто иное. Там подумали: а что, если «потусторонние информаторы» беседуют с Пальмшерна и на дипломатические темы? Что, если они дают ему указания по различным политическим вопросам? Что, если эти указания потустороннего происхождения разойдутся с инструкциями шведского правительства по тем же вопросам? Кому тогда Пальмшерна отдаст предпочтение?..

Чтобы избежать риска, в Стокгольме решили соблюсти общее правило и, всячески позолотив пилюлю, дали посланнику в Лондоне отставку в 60 лет.

Совсем другого склада был представитель Чехословакии Ян Масарик — сын известного Томаша Масарика, сыгравшего столь большую роль в создании буржуазного Чехословацкого государства. Рослый, плечистый, с крупной, крепко посаженной головой, он являлся как бы воплощением здоровья и энергии.

Масарик долго жил в США, и это наложило отпечаток не только на его английский язык, который звучал американскими интонациями, но и на весь склад его характера. Конечно, он считал себя добрым чехословацким патриотом, однако в сознании его всегда шла борьба между двумя тенденциями: разумом он понимал, особенно в годы второй мировой войны, что будущее Чехословакии лежит на востоке, на путях тесной дружбы с СССР, но сердцем и чисто бытовыми навыками тяготел к западу — к США, Англии, Франции. Как-то Масарик сказал мне:

— Нет, я не социалист! Социализм отпугивает меня… Но я и против всякой реакции. Меня скорее всего можно определить как европейского радикала, который верит в науку и прогресс человечества, хочет им содействовать, но по-своему… В индивидуалистическом порядке… Может быть, немного анархично…

Это внутренее ^{23}

раздвоение разъедало Масарика в Лондоне, разъедало позднее на родине, и мне кажется, что именно оно лежало в основе его преждевременной смерти [131] .

131

В 1948 г., будучи министром иностранных дел Чехословакии, Масарик покончил жизнь самоубийством.

Участие в Комитете по невмешательству было для Масарика тяжелым и мучительным испытанием. В душе он горячо сочувствовал испанским демократам и под сурдинку оказывал мне всяческое содействие в борьбе против фашистов. Особенно ценна была его информация о планах и намерениях фашистских представителей, а иногда — также англичан и французов. Масарик был чрезвычайно осведомленный дипломат и имел хорошие связи в самых разнообразных кругах. Однако и он, подобно Пальмшерна, но решался выступить открыто на моей стороне. Поэтому на заседаниях Комитета и подкомитета Масарик обычно угрюмо молчал, а когда это было невозможно, ограничивался немногими и, как правило, туманными словами. Масарику часто было неловко передо мной, и однажды он попытался объяснить мне существо своей позиции:

— Я — маленький мальчик в коротких штанишках, который ничего не может. Вы (имелись в виду великие державы. — И. М.) — здоровенные парни, которые все могут. Вы деретесь между собой, и неизвестно, кто останется победителем. Я должен остерегаться, чтобы большие парни не растоптали меня под ногами… Вы должны понять мое положение, положение Чехословакии…

Конечно, я это понимал, но от того ни СССР, ни Испанской республике, ни — в конечном счете — самой Чехословакии не было легче.^{24}

Плимут, Корбен, Картье, Пальмшерна, Масарик представляли за столом подкомитета лагерь так называемых демократических держав и, при всех своих различиях, проводили в основном одну и ту же политическую линию, живым олицетворением которой являлся председатель Комитета.

Но за тем же столом сидели и представители фашистского лагеря. Их было трое — лондонские послы Италии, Германии и Португалии. О последнем — графе Монтейро — много говорить не приходится. В нем не было ничего характерного. Он представлялся мне каким-то слишком уж «обтекаемым» — и по внешности, и по своему внутреннему существу — и играл совершенно ничтожную роль в Комитете в качестве довеска к двум «большим фашистам» — Дино Гранди и Иоахиму Риббентропу. Но зато об этих «больших» следует сказать несколько подробнее. Сначала о Гранди.

Если шведский посланник Пальмшерна по внешности походил на итальянца, то итальянский посол Гранди по внешности скорее напоминал русского или поляка. Это был человек крепкого сложения, темный шатен, с зачесанными назад волосами и тщательно подстриженной клинообразной бородой. Под густыми бровями сидели необыкновенно яркие глаза, выражение которых как-то странно сочетало искорки веселого смеха невозмутимостью циника^{25}. Усы подчеркивали большой упрямый рот.

Общее впечатление было: умный и хитрый человек, с которым надо быть начеку.

Гранди являлся одной из основных фигур итальянского фашизма и вместе с Муссолини стоял у его колыбели. В 1922 г. он участвовал в «походе на Рим», а когда Муссолини превратился в диктатора, занимал ряд ответственных постов в фашистской администрации, вплоть до министра иностранных дел. Облеченный министерскими полномочиями, Гранди совершил весьма успешную для Италии поездку в США и с не меньшим успехом выступал от имени своего правительства в Лиге Наций.