Воспоминания "Встречи на грешной земле"
Шрифт:
Спектакль имел такой шумный резонанс, что пьесу стали играть еще театров двести по стране и за рубежом. Это сразу же насторожило Инстанции, и они обрушили на меня ворох нелепых претензий. Требовали изменений в тексте, на что я не шел, отбивался как мог, а в результате слег в больницу с резким падением гемоглобина.
О совете Акимова, как вести себя с Инстанциями, я вкратце уже писал, но тут с удовольствием повторю в более развернутом и точном изложении.
— Так не годится, — сказал Акимов. — Этак вы быстро загнетесь. Зачем возражать? Наоборот. Надо их слушать с наслаждением. Вы думайте при этом: «Где
Эти слова Акимова я потом часто повторял молодым драматургам, и, надеюсь, они пошли им впрок. Во всяком случае, мне они сберегли здоровье при многих сходных обстоятельствах. Кажется, они вообще имеют универсальное значение. Вот только продлили ли они жизнь самому Акимову — не знаю.
Акимову удалось вытянуть Новый театр. Постановки уже упомянутого «Дела» да и другие спектакли привлекли в театр зрителей. Теперь уже трудно было достать туда билеты, и местное начальство даже в связи с этим решило присвоить театру имя Ленсовета.
Но к этому времени театр Комедии впал в полное ничтожество. Зрители покинули его начисто. Прежде обожаемый театр в Ленинграде и любимый в Москве, да и на любых гастролях, теперь проваливал спектакль за спектаклем. И вот те же артисты, которые боготворили Акимова «до» и предали «после», теперь пришли к нему на поклон, умоляя вернуться в театр. Местное начальство, которое изгнало Акимова оттуда, теперь присое-
динилось к желанию артистов. Акимов колебался. Этот театр был его детищем. Даже марка — афишный символ театра — была нарисована Николаем Павловичем. С 1935 года и до дня изгнания он многолетним трудом создавал театру великолепную репутацию. И вот теперь...
В 1956 году Акимов вернулся. Но, справедливости ради отмечу, что это был уже не тот Акимов. И дело не в возрасте. А в том, что такая ломка — назад, вперед — не проходит бесследно не только для проволоки, но и для человека. Даже для такого поразительно волевого и работоспособного, как Акимов.
И вот тут я считаю уместным сказать о практиковавшейся тогда, да, к сожалению, не оставляемой и поныне отвратительной манере бросаться из крайности в крайность, из хамства в холуйство и наоборот. Это лишает человека возможности жить и работать в меру своих сил. Мешает создать о нем правильное представление. А тогда еще был подлый обычай не только топтать, но и заставлять признаваться в справедливости этих действий. Что, почему-то считается, компенсирует обожание после смерти.
Как говаривал один из корифеев МХАТа Михаил Кедров: «Обмажут человека дерьмом, а потом заставят еще твердить, что это его же природный запах». Вот так и с Акимовым. Поначалу его подымали. Затем стали придираться, требуя холуйской ортодоксии. А он хитро уклонялся. Потом, после посещения Сталина сбросили со всех пьедесталов и каких только помоев на него ни вылили. Затем, со скрипом, в качестве большого одолжения, дали деградировавший театр. А когда он его возродил, «простили» и дали другой, который сами же развалили.
Мои московские дела стали мешать поездкам в Ленинград,
управленческие планы мешали, и с постановками опережали другие театры.
Но вот в 1968 году Акимов снова привез на гастроли в Москву театр Комедии завоевывать ему былую репутацию. Я уже было собрался пойти на спектакль, как вдруг — обухом по голове — скоропостижная смерть Николая Павловича. Он умер 6 сентября в гостинице «Пекин», во сне, ночью — смерть праведника. Значит, невелики и простительны были его земные грехи, раз судьба определила ему легчайшую смерть. Выходит, ничтожны оказались все его возможные заблуждения рядом с тем чудесным, что ему удалось совершить для всех нас.
Накануне вечером он был на спектакле своего театра, договаривался о встрече утром. Пришли — а он не проснулся.
Уже потом мы с Еленой Владимировной как-то вспоминали прошедшие годы. И наше знакомство, первую встречу. И последующие. И как Акимов учил меня уму-разуму. И его блестящие выступления на всяческих коллегиях и совещаниях. Я вообще считаю, что ораторское искусство Акимова, искусство полемиста, а также дар театрального литератора были никак не ниже таланта режиссерского и художнического.
Акимов считал: «Почему гибнут театры, в которых происходят склоки, драки? Потому что на глазах врага нельзя творить. Можно пилить дрова, можно копать яму — ему, скажем, — но творить на вражеских глазах нельзя. Только сочувственный глаз дает атмосферу, в которой вызревают те плоды, которые можно показывать любому зрительному залу. Пусть придут враги — ваше произведение само за себя постоит. Но пока оно рождается, важна атмосфера доброжелательства».
Вот таким он был, веселый греховодник, умерший как праведник, даже не зная, что покидает нас и театр, которому более чем через двадцать лет после его смерти, лишь в июле 1989 года, присвоили его имя.
...И вот прошло уже почти четверть века (когда я пишу эти строки), как Николая Павловича с нами нет, а он продолжает находиться в ряду тех, через кого мы понимаем, чем был для нас театр и каким должен быть. Это
они, при всех издержках, которые были присущи тогда театру (во многом — по вине обстановки в стране), тем не менее придавали ему значительность, обаяние и вызывали к театру чувство, сходное с влюбленностью. Именно как человек, прощающий предмету своей любви его недостатки, я, уже переступив порог театра, чувствовал, что здесь то место, ради которого стоит многое терпеть.
Да, там меня обманывали, но там же я испытывал и наслаждение от сознания осмысленности своей жизни. Там я мгновенно влюблялся в артистов, когда видел блистательную игру. Там же начинал их немедленно жгуче ненавидеть, если они проваливали роль. Там я восхищался одними режиссерами и презирал других. Там меня распирало от гордости, когда публика, сидя на моем спектакле, реагировала как мне мечталось. И я готов был забиться от стыда под кресло, когда... в общем понятно. Там я... И разве только я?