Воспоминания выжившей
Шрифт:
— А что нам было делать? Животных-то поить надо…
Он оправдывался, защищался. Боролся с угрызениями совести? Вряд ли. Скорее ему пришлось схватиться с чем-то более материальным. Например, с властями или с конкурентами. Ведь по всему городу оживали старые колодцы и появлялись новые, открывались ключи. Если с властями, то как он смог выстоять и победить?
— Ну, — пояснял Джеральд, — к каждому солдата ведь не приставишь. Они тоже из города смываются. Во всяком случае, нас больше, чем их.
«Смываются, смылись, смоются…» Почему же мы — Эмили,
Воздух, вода, еда, тепло… Что еще? Все оказалось проще, чем мы опасались. Проще, чем раньше. Но все же немногие, притаившиеся в уголках большого города, продолжали его покидать.
Одна ватага отправилась в путь, когда закончилась осень, в начале зимы. Последняя с наших мостовых. Примерно такая же, как предыдущие, но лучше оснащенная и характерная для нашего района. Оказалось, что караваны, отправлявшиеся из разных районов, отличаются друг от друга. У каждого свой стиль, можно сказать. Быстро формируются традиции. Запомнилась фраза, брошенная как-то кем-то из уходящих: «А кожу сапожную взяли? Как же без кожи-то?»
Возможно, стоит описать подробнее эту последнюю группу.
Холодное утро, с запада на восток несутся по небу низкие тучи, то и дело проливающиеся дождем и мокрым снегом. Воздух — хоть ножом режь, дышать трудно, несмотря на сильный ветер. Мостовая как будто растаяла. Дома теряются в полумраке.
Около полусотни человек ежатся, кутаются, большинство в мехах. Впереди двое молодых людей с огнестрельным оружием стараются, чтобы все прочувствовали, насколько они серьезны и опасны. За ними четверо с луками, при колчанах со стрелами, дубинках, ножах. Далее повозка, сочиненная из автомобиля, от которого остались только колеса. К обглоданному остову бывшего авто приделан объемистый дощатый кузов, тащит повозку одна лошадь. На повозке поклажа, всякие тюки да свертки, а также трое малышей и запас сена для лошади. Дети постарше идут пешком.
За этой повозкой вереница женщин с детьми, а за ними еще одна тележка, тащат ее двое парней, а на тележке смонтировано что-то вроде термоса: большой деревянный ящик, набитый теплоизолирующим материалом; в ящик помещена снятая с огня пища, чтобы сохранить ее теплой как можно дольше. Далее еще одна повозка — тележка молочника со съестными припасами: крупа, сушеные овощи, концентраты и так далее. И еще одна, четвертая повозка, запряженная ослом. На ней клетки с несушками, с кроликами — не для еды, для разведения, дюжина беременных крольчих. При ослиной упряжке четверо парней-охранников.
Лошадь и осел — отличительные признаки этого каравана. В нашем районе многие разводили тягловых животных. Возможно, потому что в давние времена здесь находилось много конюшен и их помещения сохранились до наших дней почти без изменений. Даже при нашем доме кто-то держал лошадей, под постоянной охраной разумеется.
Обычно, когда отправлялась в путь очередная колонна, набегали люди со всей окрути, прощались, передавали приветы на случай, если уходящие встретятся с ушедшими ранее. В то утро к уходившим
Эмили на них даже не взглянула.
В последний момент вышел Джеральд с полудюжиной опекаемых им ребятишек, они проводили взглядами уходящих, стояли и смотрели им вслед, пока замыкающие не исчезли за церковью на углу. Джеральд завел своих малолетних головорезов обратно; проходя мимо, кивнул мне, но не улыбнулся. Выглядел он суровым, напряженным, и не удивительно. Все время находиться с этими маленькими дикарями — ему не позавидуешь. А он ведь с ними день и ночь. Мне казалось, что Джеральд специально вышел с ребятами, чтобы удержать их от нападения на повозки.
Позже к нам постучали. За дверью — четверо из банды Джеральда, возбужденные, с горящими глазами. Эмили заперла дверь и подперла ее креслом. Те, за дверью, пошептались, поскреблись, затем утопали прочь.
Эмили беззвучно зашевелила губами, тыча пальцем в Хуго. Я умудрилась разобрать:
— Небось хотели Хуго на жаркое.
— Скорее уж они получат тебя, — ответила я.
Через несколько минут с улицы донеслись крики, топот, торжествующие вопли. Звуковое сопровождение бандитизма, преступления. Мы отодвинули тяжелую штору и увидели в тусклом свете луны сквозь снегопад, как банда Джеральда — без своего атамана — волочет что-то на крыльцо. Неужели труп?! Конечно, это мог быть и какой-нибудь тюк, крупный сверток, но мы увидели труп.
Всю ночь мы просидели у огня, ждали, вслушивались. Нам не хотелось стать следующими жертвами.
Ничто не спасло бы нас. А днем те же дети приходили с Джеральдом, задаривали нас мукой, сухим молоком, куриными яйцами… Приносили пластиковую пленку, клейкую ленту, гвозди, свечи, инструменты… Уголь, шкуры, одежду… Город почти опустел, куда угодно можно было зайти и запастись всем, что попадется под руку. Но больше всего попадалось вещей, для которых более не находилось применения. Пройдет еще немного времени, и люди вообще позабудут, для чего они когда-то были нужны, эти вещи.
Предвосхищая это время, Джеральдовы херувимчики сидели над поздравительными открытками, любовались розовым абажуром, пластмассовым садовым гномом, книжками, граммофонными пластинками, крутили их в руках. «Этт чё? Этт для чиво?»
Дневные визиты и подарки еще не означали, что при случае эти ангелы-дарители не смогут запросто перерезать нам глотки. Просто повинуясь импульсу, капризу.
Нелогичность, непоследовательность…
А где логика в уходе Джун? Мы обдумывали эту тему, обсуждали ее, прислушиваясь к ржанию лошади и блеянию овец над головами. Ввысь взмывали птицы, чтобы на крыше порыться в конском навозе, прикинуть, нельзя ли влететь в теплицу. Даже деревья росли наверху. Непоследовательность… Новое в человеческой психологии? Что ж, конечно, не новое, но обычно упорядочиваемое дисциплиной общества. Мы так привыкли к этой дисциплинированности, что теперь просто не могли узнать хорошо забытое старое.