Воспоминания. Том 2
Шрифт:
И эти картины, как кошмар, давили и терзали его. Не зная, куда укрыться от своих мыслей, избегая встреч со своими знакомыми, с товарищами, которые уже знали о его поступке и смеялись над ним, и более всего опасаясь встречи с русским беженцем, которого он "обидел", Альдо, под каким-то предлогом, упросил родителей отпустить его в Рим, откуда написал родителям такое письмо: "Я не знаю, как надо жить, я поступил так, как подсказала мне совесть, как требовало мое сердце, как вы с детства учили меня поступать... Я не знал, что хорошее в теории признается дурным на практике. Мне стыдно смотреть в глаза, я знаю только, что не знаю, как надо жить".
Кто у кого должен учиться жить: дети у взрослых или взрослые у детей? Господь наш Иисус Христос давно ответил на этот вопрос – Мф. 18, 2-3;
Думаю, что юношество всего мира находится в таком же положении и что везде и повсюду оно чувствует себя одиноким и беспомощным именно в ту пору, когда так нуждается в опоре, в посредниках между небом и землей, в духовных наставниках и руководителях.
Их не было... В лучшем случае были только книги... Официальная церковь, творившая свое великое дело в широком масштабе, была далека и точно стояла в стороне от них, в стороне от отдельных жизней, с их неразрешимыми проблемами, драмами и трагедиями...
ГЛАВА 55. Душевная драма обывателей
Если детская душа страдала потому, что была чистой и всякое прикосновение к ней мирской грязи причиняло ей мучительную боль, то не меньшими были страдания и тех взрослых людей, которые мучились сознанием своей нечистоты и духовной темноты, желали очиститься и просветиться и не знали, как это сделать.
Прожив всю жизнь, стоя уже у порога смерти, эти наиболее чуткие и лучшие из людей увидели, что точно просмотрели самое главное, самое важное, что было нужно в жизни, просмотрели науку жизни, которой не обучались ни дома, ни в школе... Все, чему их учили и что почиталось важным и нужным, сводилось к умению извлекать из жизни земные блага и умению пользоваться ими, и пока эти блага удовлетворяли их, пока интересовали и забавляли, до тех пор они не сталкивались с теми "проклятыми" вопросами, какие были ужасны, какие не только обесценивали все блага мира и желание ими пользоваться, но убивали и самую идею их жизни, ее смысл и содержание и делали их глубоко несчастными людьми... Оглядываясь на прожитую жизнь, они убеждались в том, что даже самые высокие идейные цели, к которым они стремились в полной уверенности, что делали нужное и доброе дело, вся их самоотверженная работа, проникнутая заботами о "народном благе", не достигала и не могла достигнуть той единственной разумной цели, какая заключалась в уменьшении суммы зла и в увеличении суммы добра в жизни, т.е. в борьбе с грехом в себе и вокруг себя.
Их мучили не только перекрестные вопросы и то, что они не умели их разрешать, но мучили и угрызения совести, сознание своей греховности и виновности пред Богом, и последние страдания были горше первых.
Подобно детской душе, и их души также искали духовных наставников и руководителей и, или не находили их, или находили тех, которые много знали, обладали великим духовным опытом, были святы, но не умели передать им свои знания, говорили с ними на непонятном языке и не могли ни утолить их духовной жажды, ни избавить от мучительных страданий духа...
Тогда они бросались в другие двери, хватались за науку, обращались к откровениям Священного Писания, доискивались ответов на запросы встревоженной совести и... нигде не находили этих ответов.
В первом томе своих "Воспоминаний", описывая религиозную атмосферу С.-Петербурга (гл. 57, стр. 247), я указывал на многочисленные "салоны" знати, являвшиеся средоточием религиозной мысли высшего столичного общества. Я и сейчас не могу без боли вспомнить о тех впечатлениях, какие я выносил оттуда, глядя на ту великую духовную жажду, какая влекла в эти салоны лучших людей и какая оставалась неудовлетворенной всеми этими беседами и рефератами на религиозные темы.
Выступал с этими беседами и покойный митрополит С.-Петербургский Владимир и пребывающие в столице епископы, читали свои рефераты и миряне, посещали означенные салоны все, кто хотел, начиная от членов Государственного Совета и сенаторов и кончая гимназистами и семинаристами, не говоря уже о светских дамах, для которых эти беседы являлись чуть ли не единственной духовной пищей, какой они питались.
После бесед происходил обмен мнениями... Я видел, как почтенные генералы, с громкими именами, сановники и вельможи, завершившие уже свой путь, робко подходили к лектору и задавали ему ряд таких вопросов, какие свидетельствовали как об их великой душевной драме, так и о той великой вере, какая была, казалось, способна на героические подвиги и жертвы,
Я видел и таких, которые даже не решались делиться своими недоуменными вопросами и сомнениями из опасения, чтобы их вопросы не показались слишком элементарными и не обнажили бы их полного неведения в области религии. И эти люди страдали еще больше... Они были постоянными посетителями этих салонов, с особенным вниманием вслушивались в слова лектора, отмечали его слова в своей записной книжке, в надежде осмыслить их и найти в них ответы на мучившие их вопросы.
И глядя на эту подлинную аристократию, какую так строго судили, обвиняя в безверии и лицемерии, в черствости и эгоизме, в гордости и надменности и какая в действительности была виновата только в том, что не знала, что делать с избытком своей веры и как утолить свою жажду добра, я поражался темами духовных бесед и рефератов, подносимых вниманию этих столь ревностных и добросовестных искателей Бога.
Эти темы отражали совершеннейшее незнакомство лекторов с психологией их слушателей. Митрополит Владимир читал ряд лекций о пьянстве и его губительных последствиях для души и тела. Архиепископ Евдоким, обнаруживая недопустимое для монаха непонимание иноческой идеи и не учитывая обстановки, развивал ряд рискованных и в корне неверных соображений о роли монастырей и высказывал пожелание реорганизовать их на почве более активного служения ближнему и теснее связать с миром. Шумевший в то время архимандрит Михаил Семенов (впоследствии старообрядческий епископ) углублялся в первоисточники Божественного Откровения и распинал веру. Лекторы-миряне шли еще дальше и останавливались преимущественно на проблемах христианского социализма или на религиозно-философских темах, играя, точно мячиками, словами "Логос", "София", "Эрос", говорили о Бого-человечестве и человекобожестве, о самоотверженности и кафоличности, единосущии и подобосущии, о соборном единстве и соборной множественности, о самости и всеединстве, теофании, теократии, антропократии, временности и сверхвременности, о трансцендентном отношении Бога к человеку и, само собою разумеется, о "я" и "Я", цитировали ученых, о существовании которых никто не знал, – словом, говорили обо всем, о чем нужно было говорить для того, чтобы увеличить томление духа и что заставляло нередко присутствовавших на этих лекциях простецов монахов Александро-Невской Лавры, сопровождавших Владык, глубоко вздыхать и со словами: "Прости Господи, вот искушение", осенять себя крестным знамением и отмахиваться от красноречия лекторов, как от нечистой силы...
Ученые лекторы не понимали того, что их слушатели – это те же простецы, с великой верой и великой жаждой добра, только пышно и нарядно одетые, что им нужна не философия, а самое простое дело любви к ближнему, что они хорошо знают о подавляющем их совесть горе и страданиях ближних и мучатся сознанием неумения придти им на помощь, что им нужно дать маленькое, но конкретное, определенное дело, т.е. именно то, что давал своим прихожанам прелат Буткевич, о котором я говорил в 53-й главе, и что могло бы утолить страдания их духа и дать нравственное удовлетворение.
И сколько раз я порывался взойти на кафедру и громко крикнуть о том, что открыло бы глаза и лекторам и слушателям, но всякий раз меня удерживало сознание, что не подобает мирянам выступать с проповедями, да еще в присутствии иерархов Церкви, нескромно выступать в роли учителя христианской жизни, стыдно говорить об азбучных истинах, каким бы великим откровением они ни казались этой блестящей аудитории искателей Бога.
Я видел пред собою людей с тонко развитыми нравственными понятиями, с возвышенными стремлениями и горячими порывами, людей, ищущих выхода этим высоким движениям души и не знавшим, где найти его. Я знал, что их не нужно было учить вере, ибо они ее имели, не нужно было разогревать сердце, ибо оно уже пылало любовью к ближнему, не нужно было кричать об окружающем зле, что они знали об этом, тем меньше были нужны абстрактные рассуждения на религиозно-философские темы, а нужно было только показать им картины действительности, показать то, что они знали и слышали, но чего они не видели, еще лучше повести их туда, где царствовали порок и преступления и побеждала злоба, где несчастные жертвы этой стихии, точно отгороженные высокой стеной от всего прочего мира, тщетно взывали о помощи и куда никто не заглядывал, куда не проникали ни свет, ни жалость и сострадание, а царила вечная тьма...