Воспоминания
Шрифт:
Таким образом, с ходу вернуться к прежней академической жизни мне не удалось. Но я не унывал и не терял надежды. Когда я рассказывал о себе равнодушному Б. С. Мейлаху, обрывки нашего разговора долетели до ушей нескольких толпившихся в коридоре аспирантов. Когда же разговор окончился, они все ринулись ко мне с сочувствием и расспросами. Нашлись знакомые и знакомые знакомых. Ося Гилинский тут же по доверенности (у меня не было паспорта!) получил деньги, ждавшие меня на почтамте. Куда-то меня сводили поесть. Пристроили на ночлег. Две первые ночи в Ташкенте я спал на столе посреди террасы в домике, где снимала комнату одна из аспиранток. На следующие ночи я был пристроен во дворе университета. Взявшие надо мной шефство студентки пятого курса вытащили мне из
Первые дни в Ташкенте я был возбужден и держался на нервном подъеме. Но на четвертый день меня свалила страшная слабость. Мои покровительницы положили меня в больницу, где я провел почти полтора месяца. Но и там девушки не оставляли меня своими заботами, усердно посещали каждый день (они установили нечто вроде дежурства), приносили мне десять обедов из университетской столовой. Десять вторых — это были десять маленьких кусочков селедки или сыра и это мне было очень кстати. Но десять первых, почти полное ведро баланды, то есть воды, чуть забеленной мукой, — это было уже слишком! Впрочем, я очень был растроган, тем более, что больничное питание было на “овчальском” уровне. И больные были все те же дистрофики, так что все это живо мне напомнило тюремную больницу.
Я был в очень плохом состоянии, врачи боялись за мою жизнь. Каким-то образом слух об этом дошел до моих родителей. Отец раздобыл командировку в Ташкент и неожиданно приехал ко мне. Это было для меня большой радостью и в известном смысле — спасением.
Еще до приезда отца я пытался как-то продолжать из больницы хлопоты о своем новом устройстве, но все было безуспешно. После разговора с деканом мне было ясно, что моя справка об освобождении не является “путевкой в жизнь”. Между тем Ташкент был своеобразной столицей тыла, и здесь процветала всяческая коррупция. В Ташкенте все продавалось и покупалось, многие жили спекуляцией, в том числе за счет своего служебного положения. В мединституте за деньги получали хорошие отметки (помню одну студентку, которая плакала, что она бедна и ей надо очень стараться); в САГУ были случаи получения справок о присвоении кандидатской степени блатным образом (я знал потом одного такого человека). Помню инженера, который собирался купить себе место в пивном ларьке, его возлюбленную, преподавательницу английского, спекулировавшую тканями. Когда во время войны человека подозревали, что он получил ордена по блату или за деньги, ему говорили: “Ташкентские у тебя ордена!”.
Естественно, являлась мысль, что каким-нибудь левым путем можно бы попытаться получить для меня “чистый паспорт”. Мои новые друзья наводили справки, но ничего не получалось. Еще меньше могло это получиться у моего отца, никого здесь не знавшего и, так же как и я, не отличавшегося такого рода практицизмом. Так, побарахтавшись в море всяческих блатных возможностей, мы решили действовать по закону. Прежде всего получить паспорт и прописаться. И когда я немного оправился, мы занялись этой первоочередной задачей. Город был забит эвакуированными, и хотя при известной ловкости все можно было купить, соблюдалась и определенная степень паспортной режимности. Шансы мои на прописку в городе были ничтожны. Но в Ташкенте существовал пригород под названием Карасу, где жили высланные корейцы и множество людей “второго сорта”. Мы с отцом прописались временно именно там и поселились в комнате, где кроме нас жило еще несколько человек: пожилой портной из Киева с женой, молодая вдова из Молдавии и родители ее мужа, о гибели которого недавно узнали они из пришедшей “похоронки”. Когда после отъезда отца я покинул эту многонаселенную комнату, я дружески расстался с семейством портных и с юной вдовой. Потом я узнал, что вдова, хоть и не была в меня влюблена, но считала за большую обиду, даже за оскорбление, что я
Меж тем параллельно разворачивалась детективная история с моим военным билетом. Его у меня не было, так же как паспорта. На медкомиссии в военкомате мне дали отсрочку по состоянию здоровья (как явному дистрофику), но когда дело дошло до получения военного билета, а он был необходим чуть ли не больше, чем паспорт, военком, после некоторых колебаний, отказался мне его выдать, так как в моей справке об освобождении упоминалось о пяти годах поражения в правах, а таких не положено брать на военный учет. Правда, существовала практика снятия поражения местными судами, чтобы получить возможность отправить на фронт лишнего человека, и городской военком даже поддержал этот проект (мы к нему обращались) и осудил действие карасуйского военкома, но тот уперся, и я остался без военного билета.
Уперся же он по совершенно дикому случаю — из-за того, что незадолго до того какие-то бандиты убили в Карасу милиционера. Это уже было повторение истории в Овчальской больнице, когда всю палату лишили актировки из-за совершенной кем-то кражи. Мы с отцом обошли горвоенкомат, гарнизонный военный трибунал, были у прокурора, но… ничего не выходило. Из случайных разговоров на Карасуйском базаре мы узнали, что недавно еще в Карасуйском военкомате работал некий Лева, который за деньги мог добыть не только военный, но и “белый” билет. Однако он исчез, и искать его было бесполезно.
Я же совершенно не претендавал на “белый” билет и был готов снова идти на фронт, даже с риском быть посланным в штрафную роту. Словом, начать все сызнова. Но вот в этом праве мне тоже отказывали. Посылали нас и в гормилицию к какому-то тов. Струкову, который на основании моей справки поставит мне в паспорт “невоеннообязанный”, и я смогу жить спокойно. У нас с отцом хватило ума, прежде чем идти к Струкову, заглянуть в юридическую консультацию. И здесь юрист, проникшись ко мне сочувствием, посоветовал ни в коем случае не ходить в милицию, так как это грозит заменой паспорта каким-либо видом временного “волчьего” документа для “лишенцев” и высылкой из Ташкента.
Так я и остался жить с паспортом, где была подозрительная запись, что выдан он на основании справки об освобождении и где было указано, что я военнообязанный, но без военного билета; жил, трепеща перед каждой проверкой документов, в результате которой, как это ни парадоксально, меня могли обвинить в дезертирстве.
Не имея военного билета, я, кроме всего прочего, не мог покинуть Ташкент и был приколот к Карасу, как бабочка в соответствующей коллекции. А между тем мои “академические” дела двигались гораздо успешнее. Я был заочно восстановлен в аспирантуре своего университета и получил официальный вызов в Москву, но не мог его реализовать из-за состояния документов.
И все-таки я был полон страстных, несбыточных планов устроиться в Ташкенте. Отец настроен был гораздо мрачнее. Однажды мы проходили по какой-то ташкентской улице и вели разговор на тему моего устройства, а под забором спал “доходяга”, наполовину свалившись в арык. Отец (один из самых любящих отцов!) произнес, указывая рукой на беднягу: “Оставь свои фантазии. Вот твое истинное место сейчас”.
Отцу, меж тем, пора было возвращаться в Москву, где его ждала служба и моя мама — лежачая больная. Расставались мы тяжело. За время, проведенное вместе, мне уже начинало казаться, что отец так и останется со мной, пока что-то не изменится.
Теперь я снимал угол у одной бабы, работавшей в Карасу в обслуге небольшой колонии для уголовников. Ее сын был когда-то вождем местной карасуйской шпаны, бегал от военного призыва, но был пойман и отправлен на фронт, возможно, в штрафную роту, где очень скоро погиб. Кто-то из новых знакомых нашел мне место учителя в школе, в 9–х классах, в центре Ташкента. Я проработал там около трех месяцев, прочитав девятиклассникам огромный, почти студенческий, курс о Гоголе, тем самым сорвав их нормальный учебный план. Вскоре пришла еще одна, гораздо более важная удача.