Воспоминания
Шрифт:
Я подошел к прилавку и замер.
— Что вам?
— …
— Что вы хотите? Если это ограбление, то имейте в виду: там, — он указал на потолок, — установлена камера.
— Нет-нет… Дело в том, что… восемь лет назад вы мне здесь продали «Твикс».
— Я вам продал «Твикс»? Восемь лет назад? Ну и что дальше?
— …
— …
— А потом мы с вами разговорились… И вы мне дали хороший совет. Вы не помните?
— Восемь лет назад? Нет, не помню. Тут столько народу проезжает за день… Но таких, которые бы являлись и вспоминали, что я восемь лет назад продал им «Твикс», — таких, признаться, я никогда не встречал. И что же вы хотите теперь? Еще один «Твикс»?
— Да… То есть нет… Дело в том, что моя жена… Она хочет, чтобы мы расстались. Мне нужен ваш совет. Нужно с вами поговорить. Теперь я понимаю, насколько
— …
Вероятно, мой искренний и потерянный вид убедил его. С его лица исчезло недоверие, он предложил мне пиво. Стояла глубокая ночь, посетителей не было. Мы сели на воздухе. Небо для ноября было довольно светлое. Небо конца лета. Кругом стояла тишь. Выслушав меня и помолчав, он изрек: «Делать нечего». Безусловно, он был прав. Делать было нечего. Я и сам знал, что Луиза не из тех, кто раскрывает рот, прежде чем все взвесит. Цену словам она знала. Она перевела Поля в другую школу, чем совершенно меня оглоушила: это был продуманный, подготовленный шаг, а не смятение чувств. У Луизы смятения вообще не бывало. У нее всегда все было четко и ясно. Мне было трудно принять эту новую ситуацию, я не видел для нее никаких оснований. Однако Луиза всегда стремилась ускользнуть от контроля, решения она принимала втихомолку, ни с кем не советуясь, как будто готовила теракт. Теракт, единственной жертвой которого был я. Она хотела жить. Она так и говорила: я хочу жить. Неожиданная смерть матери, вероятно, заставила ее стремиться к жизни полной, захватывающей. Она стала тираном для самой себя и для своего счастья: ее диктатура требовала непрерывного расцвета личности. Что же с этим поделать? Ничего тут не попишешь.
Через некоторое время мы с заправщиком встали.
— Знаете что, — сказал я, — куплю-ка я у вас «Твикс». Так-то оно лучше.
— Да я вам его дарю.
Меня это очень тронуло. Как будто запятая в финале моей истории.
Прошло несколько дней. Как ни странно, страдать сильнее я не стал. Я был настолько занят работой, что, случалось, забывал о предстоящем разводе. Возможно, это и было тяжелее всего. Оказывается, любовные связи развязываются так легко. Просто чувства однажды истаивают — как под воздействием анестезии. Каждый вечер мы разговаривали с Луизой по телефону. Говорили мы очень ласково, и это совершенно сбивало меня с толку: я не знал уже, вместе мы или нет. Мы испытывали друг к другу столько нежности. Мы так старались сохранить хоть что-то от нашего прошлого. Иногда я спрашивал: «Ты уверена?» — «Пожалуйста!» — просила она. Я хорошо ее знал. Знал, что настаивать бесполезно. Просто надо начать новый этап жизни. Просто? Непросто. Не умею я начинать. Начало мне всегда дается с трудом. Чтобы начать все сначала, надо сообщить о разводе моим родителям. А я все оттягивал. Потому что в тот день, когда я им сообщу, мое настоящее окончательно превратится в мое прошлое. Это будет значить, что я перевернул страницу.
Я предложил отцу поужинать вместе в каком-нибудь ресторане в Париже. Сначала он сопротивлялся (обычно я приходил к нему), потом сдался. Ради нашей встречи он надел галстук. Странное дело: отец давно уже перестал носить галстуки. Значит, наш ужин для него равносилен выходу в свет. Встретились мы в маленьком итальянском ресторанчике на Больших бульварах. Увидев меня, он бросился ко мне со словами: «Я двадцать минут нарезал круги, прежде чем нашел место для парковки!» Припарковаться в этом районе действительно непросто.
— Это что, вместо приветствия? — поинтересовался я.
Чтобы загладить резкость, отец похвалил ресторан, куда я его вытащил. Он был в неожиданно приподнятом настроении.
— Самое сложное — сделать правильный выбор: паста или пицца, — провозгласил он, точно цитировал Шопенгауэра.
К нам подошла молоденькая официантка, очень собой ничего. Мне сразу пришла в голову мысль: а не соблазнить ли ее? Оставить ей мой телефон… Ведь я же теперь холостяк, а значит, должен вести себя по-холостяцки. Но как-то сразу спохватился: ничего у меня с ней не выйдет. Я понятия не имел, что нужно делать, чтобы заполучить от девушки десять цифр телефона (ведь это так много! самое большее, на что я был способен, это одна-две). Я глядел на отца и понимал, что меня теперь тоже ждет долгое одиночество. Всю свою жизнь я верил, что у меня нет ничего общего с этим человеком, — и вот пожалуйста, мы в одинаковом положении. Сидим тут вдвоем, такие оба брошенные… Мне стало совсем худо. Не то чтобы я так
На том дело не кончилось. Отец, сидя напротив, с усилием пережевывал макароны, а я продолжал рассматривать его как проекцию моей собственной судьбы. За все время нашего ужина он ни словом не упомянул ни о каких планах на будущее, не вспомнил ни одной книги, ни одного фильма [26] . Казалось, он не видит для себя никаких перспектив. Ничего. Единственной его темой были соседи, и то он постарался умерить свои расистские настроения, которые в последнее время владели им все ощутимее. Ненависть к другим — лучший способ заполнить собственную пустоту. Я не знал, с чего начать, как сообщить отцу о Луизе. На мою жизнь он взирал с некоторой завистью, и я боялся разрушить последний оплот его спокойствия. Однако пора было сказать.
26
Свой киноклуб он давно бросил. Он сам признал, что его неожиданная страсть к кино была не более чем попыткой осуществить нереализованные мечты моей матери. Попыткой заполнить хоть чем-то собственное существование, реакцией на упреки жены, обвинявшей его в летаргическом оцепенении. После развода он быстро отказался от этого занятия и уже не скрывал, что, по сути, ему на кино глубоко наплевать. И, что уж греха таить, он действительно ничегошеньки не понял в «Приключении».
— Па, я хотел рассказать тебе кое-что.
— Ты знаешь, и я тоже. Наша встреча очень кстати. Должен признаться, я был удивлен, когда ты вчера позвонил и предложил поужинать вместе. Я хотел сказать тебе что-то, но не по телефону.
— …
Наш диалог напомнил мне тот приснопамятный обед.
Как всегда, отец меня перебил и заговорил сам. Мне ничего другого не оставалось, кроме как слушать.
— Ты, конечно, удивишься… но со мной приключилось нечто очень хорошее… Да-да, очень… я даже не думал, что такое возможно…
— У тебя что, появился кто-нибудь?
— Нет.
— Что же тогда?
— Мама вернулась.
— …
— Ну да. На прошлой неделе. Постучала в дверь. Как-то утром. Я сидел дома, ничего особенного не делал… Открываю — там она. Такое лицо… Молчит, а сама в кухню прошла. Предложил ей кофе, говорит «да». Вот, собственно, и все… Мы почти и не говорили. Просто она вернулась. И начала плакать. Говорит, соскучилась по нашей с ней жизни… Ну и я стал с ней плакать… Так что мы теперь снова вместе… Можешь себе представить? Мы снова вместе. Мы всё не знали, как тебе сказать. Надеюсь, ты рад. Как и мы…
— …
Надо думать, отец был обескуражен моей реакцией, потому что я потерял дар речи. У меня крутилось в голове одно: когда я пришел объявить им о свадьбе, они решили развестись, теперь же, когда я хочу сообщить им о разводе, они снова вместе. Эта мысль стучала у меня в висках, но теоретизировать на сей счет было не время. Мне было плохо, очень плохо, невероятно плохо. У меня было ощущение, что жизнь хочет меня обломать. Что она нарочно подстраивает все так, чтобы меня уничтожить. Я был не в состоянии оценить соотношение абсурда и иронии судьбы в этой патетической сцене. К тому же, как вскоре выяснилось, это было еще не все. Чтобы сделать мне сюрприз, к десерту явилась мама. Она подошла и уселась к отцу на колени. Я смотрел на них и видел, как они оба помолодели. Они глупо улыбались, точно чудом уцелевшие в любовной буре. Их интеллектуальный возраст заметно снизился. Наконец отец спросил:
— Ты, кажется, тоже собирался что-то сказать?
Я пробормотал, что моя новость может подождать. И ушел, не дав воли словам, которые так долго вынашивал.
Плюхнувшись на кровать, я почему-то стал улыбаться. Я не был счастлив и не собирался спать, но все происшедшее казалось мне комичным. У меня было достаточно опыта за плечами, чтобы улыбаться, когда все плохо. Я сам был отцом; родители мои, напротив, превратились в детей. Одна часть меня была парализована потерей Луизы, другая хранила память о счастье с ней. В этот вечер я был во власти непонятного возбуждения. Жизнь — всё сплошь сорняки, их надо вырвать с корнем. Я оделся и снова вышел на улицу. Было немногим больше полуночи. Теперь, когда я об этом думаю, я начинаю верить, что случайностей не бывает. Нас толкают вперед добрые силы. И вскоре я понял, почему мне понадобилось снова выйти.